Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

Божий мир заново. Как же можно своим глубоко личным знанием постичь другого человека, да еще и заставить его жить по-своему? Человек должен себя менять к лучшему, а не обстоятельства. А вы именно с обстоятельств-то и начали. Обстоятельства вы изменили, а душа человеческая, как была для вас за семью печатями, так и осталась» (стр. 432).

И именно потому, что истинный путь для Максимова – это путь внутреннего преображения, а не социальных преобразований и потрясений, он вкладывает в уста одного из своих героев резкие суждения по адресу той части нынешних советских диссидентов, которые стремятся насильственным путем уничтожить несправедливость и гнет новой власти, стремятся к еще одной революции. «Ничему вас, дорогой, история не научила <…> Неужели трудно понять, что если всегда “око за око”, то кровь никогда не кончится. Попробуйте хоть раз простить – самим легче станет». – «Слыхали мы эти песни! Владимирская тюрьма битком набита, а вы всё о Промысле блажите… Дважды история не повторяется. Мы учтем опыт» – «Может быть. Но так как ваш новый эксперимент влетит России в новую кровавую копеечку, я – против. Поэтому, если вы начнете, я сяду за пулемет и буду защищать этот самый порядок, с которым не имею ничего общего, до последнего патрона» (стр. 391–392).

Второй роман Максимова – «Карантин»[183] – задуман не менее значительным, но замысел здесь нашел гораздо менее убедительное воплощение. В этом романе, построенном по принципу мозаики, где разноплановые и разномастные куски связаны меж собой лишь общей идеей, сложность архитектуры лишает роман стройности и доходчивости. Нужны большие усилия со стороны читателя, чтобы уловить связь на первый взгляд ничем не связанных меж собой разрозненных глав. Чтобы скрепить плотнее эту непрочную и разваливающуюся конструкцию, Максимов вводит сквозные символы, но здесь они, лишенные живой плоти, выглядят сухими схемами, в отличие от символов первого романа. Не совсем ясен и малоубедителен даже основной символический персонаж книги – Иван Иванович Иванов, – долженствующий олицетворять собой, видимо, житейскую мудрость и опыт многострадального русского народа.

Тема романа – восхождение человека (на примере героев романа Марии и Бориса Храмова) от непросветленного бессмысленного животного существования к одухотворенному осмысленному бытию, раскаяние в грехе, осознание собственного греха и преодоление его. Как и у Петра Лашкова, у Бориса Храмова это восхождение начинается с осознания своей глубинной связи с остальным миром, с «исторических снов» Бориса, в которых он видит своих предков: от Ильи, дворового мастера киевского князя Владимира, до революционера Валентина Храмова. Через чувство рода идет путь к осознанию мира не как хаотического и бессмысленного соединения механических сил (себя же самого – как бессмысленной частицы в бессмысленном хаосе), а как исполненного таинственной прелести и смысла космоса.

Противопоставление хаоса и космоса в «Карантине» выявляется рельефнее и глубже, чем в «Семи днях творения». Хаос низменных страстей, материальных интересов, преступных деяний противостоит душевной чистоте, самоотверженной любви, спокойной мудрости и светлой беззлобной радости, дающейся касанием незыблемых неизменных и вечных первооснов бытия. «Наверное, все люди, сколько их есть, это всего лишь два человека – Адам и Ева, многократно отображенные во времени и пространстве» (стр. 250). Касаясь этих вечных первооснов бытия, человек обретает чувство покоя и полноты существования, а отпадение от истины, утрата живительного источника ведет к пустоте и злобе, ведет к «воровской вакханалии» революции, которую «почему-то упорно называют борьбой за лучшее будущее» и во время которой «убивают по любому поводу и без всякого повода, во всяком случае пенсне или чистые руки – достаточное основание для безнаказанного убийства» (стр. 239).

Это прикасание к первоосновам бытия, как правильно отмечает Антонов, дается здесь не через осмысление социальной жизни, а через самоуглубление. «В потоке событийного действия индивидуальности [герои] как бы концентрируются, насыщаются собственной судьбой, то, что казалось бессмысленным, случайным, давно забытым в их жизни, вновь возвращается к ним, создавая реальную почву для покаяния; они еще не в силах глубоко почувствовать греховность своей индивидуальности, так как было затерто и утеряно чувство самой личности, ценности собственного бытия. И как это ни может показаться странным, “знаменосец и герольд” индивидуализм – их первый шаг на долгом пути покаяния. Самоутверждение героев поможет им полюбить свои несчастные судьбы, исполниться той amor fati [любви к судьбе], которая в начале религиозной жизни должна противопоставить их бессмыслице, разврату, безлюбовной тягостной атмосфере, в которой они пребывают»[184]. Этот процесс самоуглубления и прозрения показан в некоторых эпизодах с большой силой (например, в рассказе о жизни большевистского деятеля Валентина Храмова, которому перед смертью мерещатся погребальные свечи расстрелянных им в 20-м году крестьян, или даже в «апокрифе» об Иосифе Сталине, спорном, но не лишенном интереса).

В романе не дается психологическая протяженность процесса преображения героев, читатель, привыкший к тонким психологическим мотивировкам современных романов и к подробной разработке внутренних душевных процессов, возможно, будет разочарован. От эпизодов и сцен, никак сюжет-но не связанных с главными героями (Марией и Борисом), но подготавливающих финал не в психологическом и сюжетном, а смысловом плане, разрабатывающих идею вглубь, а не вширь, – автор сразу переходит к их духовному «выздоровлению» и уходу из карантина. Но в этом есть своя логика и художественная правота, ибо перерождение героев лежит не в психологическом, а совсем в ином, гораздо более глубоком плане. Меняется не психология героев, а их взгляд на самих себя и на весь мир, это не медленное созревание и эволюция, а внезапный переход от ослепленности к прозрению, от скованности и томления – к свободе и свету. «Меж ними как бы растворилась прозрачная, но непроницаемая стена, обрекавшая их до сих пор на глухоту и безъязычие», и еще вчера тяготившиеся друг другом, надоевшие друг другу любовники, «сделались частью друг друга, уже не мыслимые раздельно» (стр. 360–361), и на смену неприязни и раздражению пришла душевная чуткость, восторженное изумление и любовь.

После того как оба романа Максимова через самиздат проникли на Запад и были там напечатаны, Максимов был исключен из Союза писателей СССР (26 июня 1973 г.) и вскоре был вынужден эмигрировать из СССР. Надо сказать, что до этого по отношению к Максимову власти проявляли долгое время необычайную терпимость; объясняется это, быть может, тем, что Максимов – писатель из рабочих, не «гнилой интеллигент», а человек, вышедший из самой гущи народной. Опубликованные ранее в Советском Союзе повести Максимова выделяются необычайной для советской прессы тематикой и фактурой. Неприкаянные герои (беглецы из лагеря, воры), реалистические описания тяжелого быта простых людей, смелость некоторых высказываний – всё это было необычно. Всего этого не