Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

Вдруг мне навстречу со скамейки поднялся какой-то мужчина. Это был Львов. Я очень удивилась и спросила:

— Какими судьбами?

— Я здесь случайно, — ответил он. — Но где были вы? И почему вы так взволнованны?

Он взял меня под руку, и мы пошли.

Пройдя несколько шагов, я невольно обернулась. Мне показалось, что знакомая худощавая и стройная фигура мужчины мелькнула сзади нас, и когда я оглянулась, то эта тень свернула на боковую аллейку.

— Что с вами? — спросил Львов.

— Так, ничего…

Львов посмотрел на меня настолько многозначительно, что мне стало ясно, что он знает все. Он слегка сжал мою руку:

— Не оборачивайтесь и не волнуйтесь! Он не посмеет при мне подойти к вам. Время его инсценировок прошло… Ах, Кэт-ти, Кэтти! Как вы беспечны и легкомысленны. Можно ли так рисковать, бывая у этого негодяя?.. К тому же вы должны помнить о том, что вы дочь вашего отца…

И Львов начал читать мне длинную и скучную проповедь о нравственности.

Но я не слушала его. Я была бы в эту минуту рада любой дружеской руке, любому человеку, идущему со мной рядом. Конечно, Владимир выскочил следом за мной и на улице продолжал бы эту клевету.

Казалось, ушат грязи, вылитой к моим ногам, еще отравляет воздух своими испарениями.

Запись на другой день

Сегодня сама Елизавета Дмитриевна вызвала меня запиской к себе на Знаменку. Я подходила к дому его родителей с тяжелым чувством. Невольно вспоминалось, как он был привезен туда от Склифосовского, как я пришла к нему, как мы были с ним счастливы… Мама пустила меня на это свидание к Елизавете Дмитриевне с большой неохотой и только потому, что она верила моему честному слову, а я его дала в том, что Владимир никогда не будет моим мужем.

Елизавета Дмитриевна сама открыла мне дверь, бледная, со следами недавних слез на лице.

В гостиной было много людей: Николай Николаевич вел прием больных. Слава Богу! Значит, он занят и я его не увижу.

Елизавета Дмитриевна провела меня по знакомому коридору прямо к себе в комнату.

— Спасибо, что пришли, — сказала она. — Я вызвала вас только для того, чтобы сказать вам, что Володя был близок к самоубийству. Придя к нему неожиданно, я прочла его дневник… Там был записан день, когда он собирался покончить с собой. Слава Богу, этот день прошел, но эта минута отдалилась только потому, что он еще надеется. — Она остановилась и, посмотрев на меня пытливо, продолжала: — Я не хочу вас обидеть, но неужели вы обычная бессердечная кокетка? Неужели способны ради спорта увлечь молодого человека и довести его до такого отчаяния? Что вас останавливает от брака с моим сыном? Не бойтесь ничего. Вы будете жить лучше, нежели живете сейчас. Никакая кухня, никакая стряпня вас не коснется. Вы будете жить отдельно, в своем уголке, обедать будете ходить к нам. Я буду ухаживать за вами, как за родной дочерью. Никакой нужды не бойтесь. Ее не будет…

— Что вы! Что вы! — перебила я ее. — Не говорите мне об этом! Не уговаривайте, не спрашивайте, наш брак невозможен!

— Тогда объясните мне, зачем же вы совсем недавно согласились быть его женой? Значит, это была комедия, ложь с вашей стороны?

— Нет… — Я набралась духу, чувствуя, что делаю святотатство, говорю матери слова, которыми сожгу ее сердце, но вместе с тем я призвала все мое самообладание. Молчать было нельзя, ведь без объяснения мое поведение действительно могло казаться подлым. — Да, я его любила и сейчас еще люблю. Но я должна с ним расстаться. Он нас обокрал! Ее глаза сразу точно потухли.

— Не может быть… — упавшим голосом произнесла она. — Он не может этого сделать… он же мой сын… Господи, да что же он мог украсть? Неужели что-нибудь ценное… или, может быть, какую-либо безделицу о вас на память?.. Наконец, если вы его любите, ведь любовь прощает… — Нет, — сказала я, — здесь дело совсем не в морали. Когда любят, разве считают добродетели и взвешивают нравственные качества человека? Но если человек входит в ваш дом, разыгрывает влюбленного в вас и в минуту, когда он добился вашего ответного чувства, крадет хитро, ловко, мастерски и рассчитано умно у своей любимой…

— Замолчите! Замолчите! — перебила она меня. — Я не хочу… я не могу слышать такие вещи о моем сыне… Ах, Китти, Китти… — Она вдруг, обняв меня, беспомощно заплакала. — Я не знаю, что он сделал, может, сошел с ума, но он обожает вас… Простите его! Простите… ради меня…

Я плакала уже с нею вместе:

— Я простила его, давно простила… Я ни капли не сержусь, Бог с ними, с вещами, с золотом. Разве дело в том, что он украл и сколько? Мне ничего не жаль, поймите это… Дело в том, что я ему больше не верю, нельзя иметь близкого, родного, которому не веришь, нельзя…

— Значит, мой сын вор? — отерев слезы, вдруг холодно и почти враждебно спросила она.

— Да, — ответила я, почувствовав, как невидимая зияющая пропасть легла между нами.

— Тогда я не смею больше ни о чем вас просить. — Голос ее стал очень тихим. Протягивая мне какие-то вырванные с золотым обрезом листы, она добавила: — Вот возьмите и прочтите дома. Я нашла это в его дневнике. Может быть, займете этим свой досуг… А может быть, ваше сердце дрогнет…

Я взяла поданные ею листки и не помню, как вышла в переднюю. У самых дверей Елизавета Дмитриевна вдруг тронула меня за плечо.

— Ах, я забыла, — сказала она, и в полутемноте передней я вдруг опять увидела во взгляде ее знакомый взгляд милых, глубоких, мягких глаз Владимира. — Он сказал, чтобы я спросила вас, не забыли ли вы данную вами клятву прийти к нему еще только один, последний раз?

— Помню и сдержу… — Но как вам дать знать? Дубов по своему телефону вызывает только Екатерину Прокофьевну. Письма к вам перехватываются, на улицу вас тоже одну не пускают…

— Я сказала, что приду. Мама пустит меня. Она знает, что это будет наше последнее свидание, меня никто не посмеет не пустить.

Я вышла на лестницу, сдерживая слезы, но они лились против моей воли, застилая мне глаза, и я, не видя ступенек, держась дрожащими руками за перила, еле-еле спустилась по лестнице и вышла на Знаменку.

Дома мама и Валюшка дожидались меня с большим нетерпением. Мама спросила меня, как будто не придавая этому вопросу никакого значения:

— Что-нибудь изменилось в твоем решении?

— Ничего.

Валюшка насмешливо сверкнула своими черными глазами:

— Наверное, мать тебя уговаривала. Она, может быть, сама участвовала в его подвигах? Нечего сказать, хороша семейка!..

— Я думаю, что он болен, — стараясь сама себя в этом уверить, ответила я. — Оставьте, не будем больше говорить обо всей этой истории!..