…Разбилось лишь сердце моё - Лев Владимирович Гинзбург

что ли, их назвать? – презирали мещанское благополучие, житейскую упорядоченность, сытость. Они поселились в коммуне – две молодые пары сообща вели хозяйство, сообща занимались политической небезопасной работой… В коммуне-общежитии попахивало революционной борьбой. И острыми приправами. Впрочем, и на самом деле часто готовили азиатские блюда: китайские, индийские. Наташа получала заказы на перевод от крупных фирм; иногда часть гонорара шла по извилистым путям в Бангладеш, на Цейлон, в Латинскую Америку. Она внушала себе: “Мы процветаем за счет того, что грабим их”.

В коммуне она поверила, что наконец-то нашла себя. Впервые ее принимали не как чужую, а как товарища. Она была среди ровесников, среди своих. Жить было просто и весело. Так могло продолжаться долго… Но вскоре в нее стало вползать неясное чувство тревоги. Неуверенности. Беспричинного страха. Почва уходила из-под ног. Казалось, она теряет способность ходить, видеть, слышать, дышать. Потом, как из небытия, выплыло лицо психиатра…

Наташа показала мне записи, сделанные ею в те дни:

“Я могу подняться наверх лишь после того, как опущусь на самый низ. А до него мне еще далеко”.

“Я спрашиваю себя, почему последние крохи жизни до сих пор меня не покинули? Рушится все, и только я еще живу. Болезнь моя в том, что я не могу умереть”.

“Быть чужестранцем – это как быть инвалидом. Люди смотрят на тебя то ли как на выродка, то ли как на экзотическую диковину”.

Психоанализ занял три года.

Считалось, что теперь она здорова: может работать, жить. Она успешно перевела два романа, стала писать свою прозу. Может быть, в ее жизни начинается новая полоса?

Я слушал Наташу, и у меня перехватывало дыхание от необычности ее судьбы, от присутствия Фортуны. Нет, я знаю, что делать! Она станет моей женой! Мы вместе уедем в Москву! Преодолеем все трудности, сдвинем чугунные горы! Нас связывает работа, любовь… Все создано для нашей муки и для нашего счастья, все вело нас друг к другу: ее судьба, моя судьба…

Я выпалил ей все это, она, подумав, ответила:

– Жена – еще года нет, как в земле, а ты спешишь… спешишь выпустить яд, пихаешь в себя то одно, то другое, думаешь – яд в тебе растворится. А он не растворяется, наоборот, его становится больше. Надо чашу испить до дна… Перестрадать надо.

Она говорила печально, сочувственно:

– Научись сперва жить один. Потом тебе станет легче…

…Мы проводили время в бесконечных разговорах, в узнавании друг друга. Вблизи ее лицо казалось особенно зовущим: с полуоткрытым ртом, с леденевшими в изумлении глазами.

К концу третьего дня она сказала:

– Ты должен выгореть во мне… Остановимся…

Я представил себе свое возвращение в свой дом, где за год все стало мертвым: мебель, книги, где умерла на кухне посуда.

Медленно, безнадежно тащился поезд. По Франконии. По Швабии. Рейнской долиной. Вдоль равнодушного, сейчас мне совершенно чужого водного простора, именуемого Рейном.

Зажатый между вокзальными сооружениями, высился Кёльнский собор. У самого его подножья змеями извивались рельсы. Пыхтел, работал Рур. Кончался день…

Топая сапогами, в вагон вошли пограничники. В Польше за окном вагона молчали густые сосны… Наконец поезд приполз на раскаленный от июльского зноя московский перрон.

Вновь обволакивала меня пустота. И те же, как после смерти Бубы, утренние пробуждения: из сна – в пустоту. И – сухие, бессмысленные, мучительные дни-километры.

Жизнь во мне отмирала. Я терял ощущение ее вкуса, цвета.

В летней пустынной Москве…

Что страшнее: осознание безнадежности или пытка надеждой?..

Высоко в небе, между домами, ясно светила луна. Я повторял слова Маяковского из его предсмертной записки: “Это не способ, другим не советую, но у меня выходов нет”.

Я повторял Есенина:

В зеленый вечер под окном

На рукаве своем повешусь…

От осознания этой возможности вдруг стало чуть легче…

Лунный лик Фортуны изменчив. На этот раз она обитала по соседству с Наташей, в одном с ней доме, в Нюрнберге, на улице Нибелунгов. Фортуна была изображена на листе фанеры: увеличенная копия рисунка, которым открывается сборник песен вагантов “Carmina Burana”.

С непроницаемым лицом. Слепая судьба.

Сейчас ей было угодно, чтобы я из Москвы вновь, почти неожиданно, перенесся в Нюрнберг.

В одном доме с Наташей, прямо под ней, в первом этаже обосновались молодые музыканты – группа “Раввива”: два молодых человека и девушка.

Они исполняли песни вагантов на первозданный мотив. Музыка Орфа казалась им слишком изысканной. Они стремились к естеству; изготовили старинные инструменты: колокольцы, колесную лиру, портатив[206], “трумшейт” – длинную, несуразную предшественницу скрипки.

Впервые я узнал, что ваганты представляли собой некое подобие музыкальных групп. В музыке отчетливо услышал восточные мелодии, занесенные в Европу из арабских земель крестоносцами.

Я встретился с озорной песней, которую когда-то переводил: так называемый макаронический стих, где строки, написанные на средневерхненемецком языке, потешно перемежались латинскими.

Девушка надела на голову венок, один из молодых людей – серую шляпу с пером, другой – малиновую магистерскую шапочку, укрепил на колене ремешок с бубенчиками.

Я скромной девушкой была[207], —

начала девушка по-немецки.

Вирго дум флоребам[208], —

подтвердил на латыни юноша в серой шляпе.

Нежна, приветлива, мила, —

с вызовом пропела девушка.

Омнибус плацебам[209], —

важно добавил юноша.

Все это было удивительно.

Удивительней всего было, что рядом со мной сидела Наташа.

Она улыбалась.

Несколько дней тому назад она встретила меня на аэродроме во Франкфурте. Самолет прилетел с опозданием, мы не сразу нашли друг друга, метались, наконец в толпе я увидел ее то ли растерянное, то ли удивленное лицо. Потом, спотыкаясь, роняя чемоданы, я запихивал свой багаж в ее студенческое “рено”.

Нам слишком далеко было ехать до Нюрнберга. Ночью в молочном тумане мы остановились в первой попавшейся деревенской гостинице. Хозяйка, ни о чем не спрашивая, протянула нам ключ от двойного номера…

Сейчас я осваивался в ее квартире на улице Нибелунгов.

Странная это была квартира: коленчатый длинный коридор, ведущий в комнаты-тупики. Темень. На полу, в спальне, – постель, плоские подушки, плоские негреющие одеяла, сбитые в комок. Из темноты проступали очертания предметов: нелепый комод, на котором стояла огромная, сгоревшая наполовину свеча, громадный сундук. По обе стороны широкого поролонового матраца стояли две лампы: металлические конструкции с движущимися металлическими абажурами.

Великое множество плакатов, афиш украшало стены. Это носило чуть иронический оттенок: как