«Там, среди шумного моря, вьется Андреевский стяг…» Хрестоматия военного моряка - Коллектив авторов

закипела перестрелка. Вот принесли четверо солдат раненого; бледное лицо его было покрыто крупными каплями пота – у него была раздроблена левая нога. Солдаты в подобранных шинелях, усталые и разгоревшиеся от скорой ходьбы с тяжелой ношей, толпились вокруг раненого и утешали его по-своему.

– Братцы, – шинель моя там осталась, – говорил он совсем нетвердым голосом, – да и ружье куда-то отнесло с ногой… Спасибо, братцы, что вынесли.

– Прощай, брат Михеич, видно уж так надо, и шинель принесем, – так утешал стоящий ближе к нему солдат.

– И слышим мы, – говорил другой, – кричит махальный: маркела! и не успели отшатнуться, как ввалилась проклятая. Раз! – лопнула; двоих как есть разнесло, его зацепило, да еще троих конфузило.

– Что ж, страшно, небось, на бастионах?

Один из солдат, казалось, хотел сказать, страшно, но не смел и только переминался; на лицах и в покойных положениях других было совершенное равнодушие.

Пальба гремела со всех сторон; ядра часто так близко пролетали, что слышен был их неприятный визг; бомбы и гранаты нередко врывались в соседние хижины, доканчивая их разрушение. Послышался крик «ура!». Мы вскочили и взбежали выше на холм, с биением сердца думая быть свидетелями штурма. Один из арестантов объяснил нам, новичкам, что часто «ура!» бывает выражением какого-нибудь удачного выстрела или ответом на неприятельское «ура», и что «ура» штурмовое не такое, а продолжительное и громкое.

Когда крымское солнце стало сильно греть, в комнату вошла женщина лет 35, полная и красивая, с двумя хорошенькими дочерьми; одной было лет 14, другой лет 6; в руках у них были узлы, коробки, связки, ящики. Это была хозяйка хаты. Из их все общей болтовни узнал я, что хозяйка, нигде не нашла убежища и возвратилась домой.

К полудню канонада ослабла. На улице играли дети, и я увидел любопытную для осажденного города сцену. Толпа мальчишек и девчонок затеяла играть в войну; составили батарею из опрокинутой телеги, брали ее штурмом, кричали, командовали, сражались и кончили действительной дракой.

Я сходил в город обедать и узнать дневные новости. В десять минут ходьбы я очутился в прекрасном городе, где на гром выстрелов не обращают никакого внимания, разъезжают красивые экипажи, открыты лавки, пестреет публика на бульваре, на базаре шумят офицеры, дамы, чиновники ездят с визитами в щегольских нарядах. Разговоры публики показались мне странными: я слышал рассказы о городских новостях, вовсе не касавшихся военных дел, разговоры о покупках, о коннозаводстве, о преимуществах крымских борзых собак перед английскими, о переменах в офицерской форме, об урожае в России, об одесском и петербургском театрах, о романах Теккерея. А о Малаховом кургане никто ничего не говорит. Странный город Севастополь, думал я, возвращаясь на грозный Малахов курган.

В хате у своих хозяев услышал я местные новости совершенно другого рода: сколько пронесли раненых, какие из них будут живы, где сильнее стрелял француз, которая батарея хорошо действовала. День прошел, против моего ожидания, очень скоро; солнце садилось за неприятельским флотом, который, казалось, стоял так близко, что можно было попасть в корабль из штуцера; оживленный город пестрел внизу, по бухте скользили лодки и баркасы, и изредка двигался пароход.

К вечеру пальба опять усилилась, стали носить много раненых. «Француз, видно, проснулся, – говорил один из арестантов, – как ночь, так ему и не спится, словно домовому, а нам спать не дает».

У хозяйки я застал беседу – на столе самовар, за столом гостей, двух матросов в куртках с георгиевскими ленточками. Оба были уже в летах; в движениях и разговорах их была заметна степенность, важность, значительность и уверенность; нельзя было также не заметить на их мужественных лицах следов труда, суровой боевой жизни и некоторых следов водки. А какая же порядочная беседа матросов обходится без водки? Я стал слушать их разговоры, сначала отрывистые, но потом общие и оживленные, с приличными жестами и интонациями.

Зашел, наконец, разговор о П.С. Нахимове, и я спросил, не был ли кто из них в Синопском сражении.

– Я был, ваше благородие, при Павле Степановиче горнистом, – сказал один из них. – Жаркое было дело, – продолжал он, прихлебнув чаю с водкой. – От грома пушек ходуном все ходило, пуще, чем здесь. И турки стреляли сначала важно; и нас и самого адмирала так и обсыпало ядрами и гранатами! Павел Степанович, как на ученьи – строгий такой, все видит, за все взыщет; держи ухо востро! Иной бы и поробел, да куда! не смей. А о выстрелах он и не думает – Бог с ним, словно не для нас. А какое! зацепило порядком, в самом что ни есть огне были. Ничего не слышно, только гул стоит, почитай ничего и не видно; все трещит и валится, ядра прыгают… Жарко!.. Стреляли, стреляли, все стояли на месте, словно на суше на батарее, с места не сошли. Как там было, какие у них маневры пошли, не могу сказать, а видел, как бомба наша зажгла один турецкий корабль. Горит, как свечка, а люди на нем; беготня, суета; а мы им уж и выстрелов не посылаем – не до того уж им, сердечным, помощи ниоткуда нет. Вот как пламя-то видно уж дошло до пороха – как треснет корабль, да и взлетел на воздух вместе со всеми людьми! Как взглянул я наверх и вижу: бревна, турки, бочки, пушки – все летит на нас – так и осыпало адмиральский корабль!.. Возни было с этими гостинцами! Замолчали вражьи пушки, замолчали и с берегов, а сначала куда горячо палили. Турки завсегда уж так. И ждет адмирал, когда они поднимут белый флаг. Нет как нет! И право чудно: палить не палят и флага не выкидывают. Приказал П.С. выбросить сигнал. Ответа нет. Что за притча!.. Смотрим: все перебито, и некому на сигнал ответить.

– Господи Боже мой, – воскликнула хозяйка, – так вы всех и перебили?!.

Мужчины молча прихлебывали свой пунш и только поддакивали повествователю киванием головы.

– Всех не всех, – продолжал он, – а поднять сигнала было некому. Разбежалось их много; и из города-то толпы, все толпы бегут; мы в них и не стреляли. Да и любо было возвращаться домой, сюда: народ валит навстречу, кричат «ура!», шапки бросают. Пошли поздравления, целовались, нанесли калачей, яблок, водки. Начальство вышло нам навстречу; Павлу Степановичу почет, что называется, на руках носили; и наши тут, нечего сказать, пошалили. А уж молодец был покойный адмирал; своего, бывало, не выдаст…

В это время принесли раненого офицера, и я пошел к нему. Молодой человек, почти юноша, был прострелен пулей в