Становление писательницы. Мифы и факты викторианского книжного рынка - Линда Петерсон

особенно рассказы об их уединенной, изолированной семейной жизни и их внезапном прорыве на литературную сцену Лондона. В своем исследовании Линда Хьюз и Майкл Лунд демонстрируют, что биографическое мифотворчество всерьез началось сразу после смерти Шарлотты в 1855 году с выходом некрологов и продолжилось в 1857‑м публикацией «Жизни» Гаскелл. Эти тексты середины XIX века сформировали те устойчивые мифы о сестрах Бронте и женском авторстве, с которыми мы сталкиваемся и сегодня. Особое место в этих мифах занимает семейное уединение посреди грубых, непросвещенных йоркширцев, гениальность сестер и брата, еще в детстве писавших небольшие книжицы, наивность «обивающих пороги Патерностер-роу» сестер в лондонском издательском мире[14] и (особенно в «Жизни» Гаскелл) приверженность семейным ценностям и женская сдержанность, проявленная Шарлоттой до, во время и после ее борьбы за литературное признание.

Как напоминает нам в своем исследовании «Викторианские женщины как авторы и читатели (авто)биографий» Джоан Шатток, «автобиографии и биографии [писательниц] предназначались для того, чтобы предложить реальных героинь и ролевые модели» другим женщинам в качестве альтернативы доступным только мужчинам университетам, литературному обществу и частным лондонским клубам[15]. Живущая в отдаленном регионе Ирландии Гленарва Уэстли нуждалась в таких примерах. В начале «Борьбы» она решает посвятить себя авторству в сцене, напоминающей романтические (авто)/биографии. Созерцая природу из окна своей спальни, где «под ней лежал океан, спокойный, как спящий ребенок», Гленарва задается вопросом, что бы она могла сделать, чтобы улучшить финансовое положение своей семьи. «Стоя в потоке лунного света» она клянется: «Я буду писать», и «сразу же открыв бюро, она приступила к делу»[16]. Эта сцена напоминает тихое посвящение себя поэзии в «Прелюдии» Вордсворта (кн. IV), самокоронацию Авроры в «Авроре Ли» Браунинг (кн. II) и, вероятно, полуночное вдохновение Шарлотты Тонна в отдаленном ирландском поместье, описанное в ее «Личных воспоминаниях» (гл. VI)[17]. Этот эпизод также мифологизирует реальный опыт писательства. О «написании своей первой истории» Ридделл рассказала журналистке следующее: «Это случилось в яркую лунную ночь… – Я и сейчас вижу, как она наводняет сады – я начала писать, и писала неделю за неделей, не останавливаясь, пока рассказ не был закончен»[18].

В «Борьбе» за этой романтической сценой следует особенно бронтеанский момент. Согласно биографии Гаскелл, сестры Бронте держали занятия литературой в секрете от своего отца, опасаясь, что «их опасения и разочарования могли лишь усилиться, если бы отец начал волноваться». В конце концов Шарлотта решилась рассказать отцу о своем успехе, зайдя в его кабинет с экземпляром своей книги.

– Папа, я написала книгу.

– Неужели, моя дорогая?

<он продолжил читать>

– Да, и я хотела бы, чтобы ты ее прочел.

– Боюсь, это окажется слишком трудным для моих глаз.

– Но это не рукопись, книга напечатана.

– Моя милая, но это же, должно быть, страшно дорого! И это, несомненно, потерянные деньги, потому что как же ты сможешь продать книгу? Никто про тебя никогда раньше не слышал.

– Но, папа, это вовсе не потерянные деньги. Ты сам убедишься, если позволишь мне прочесть тебе пару рецензий и рассказать побольше об этой книге[19].

Глен Уэстли также неожиданно раскрывает отцу, что занимается писательством.

– Я думаю, что смогу построить для себя будущее! – воскликнула она с дрожью и ликованием в голосе, а затем рассказала ему все…

– Писатель, – повторил он. – Возможно ли это?[20]

Хотя на данном этапе у Глен еще нет напечатанной книги, она, как и Шарлотта Бронте, предлагает отцу ознакомиться с положительными отзывами издателей о ее способностях.

– Хочешь, я почитаю тебе из того, что я написала? – с энтузиазмом спрашивает она…

– Не сегодня, моя дорогая, – ответил мистер Уэстли, малодушно откладывая неприятный момент[21].

Мистер Уэстли, как и преподобный Патрик Бронте, исполняет роль отца, который боится, что его дочь потерпит неудачу или, хуже того, в процессе достижения успеха утратит свою женственность.

Ридделл также воспроизводит истории о наивных попытках Шарлотты Бронте опубликовать свой первый роман в лондонском издательстве. Согласно «Жизни», рукопись «Учителя» медленно и тяжело курсировала от издателя к издателю, и к тому моменту, когда она достигла офиса Смита-младшего – Корнхилл, 65, – «на бумаге читались и адреса других издателей, где уже побывала рукопись: они не были стерты полностью, а только зачеркнуты, так что издатели сразу увидели фамилии своих коллег, у которых рукопись не имела успеха»[22]. Глен Уэстли не столь наивна: возможно, опираясь на опыт Бронте, она рассылает свою первую книгу, завернув ее в чистую новую коричневую бумагу. Но ее рукописи путешествуют столь же неудачно: сначала из Ирландии в Лондон, Дублин и Эдинбург, откуда «почти все они вернулись к ней с ужасной быстротой, не неся с собой оливковой ветви обещания»[23], а потом из нового дома Глен в «жестокосердом Лондоне»[24], где та лично совершает «довольно регулярно и систематически… раунд переговоров»[25], обходя издательства одно за другим[a]. В обоих случаях ход событий изменяет сочувствующий редактор – С. Уильямс из Smith, Elder&Co или мистер Пирсон из Vassett’s, – который признает способности молодого автора. Правда, на кону не фактическая публикация представленной рукописи (ведь Smith, Elder&Co не опубликовал «Учителя» Бронте, как Vassett не опубликовал ирландскую повесть «Хроники Карригохейна» Уэстли), а признание гения. Как замечает мистер Пирсон о Глен и ее отце: «Они совсем новички; у нас на Крейвен-стрит таких еще не бывало»[26].

Наконец, первый опубликованный роман Глен – это «история о грехе, скорби и несправедливости» (тема довольно бронтеанская) с персонажами, «размещенными на диком побережье Йоркшира» (декорации тоже очевидно бронтеанские)[27]. В унисон с рецензиями и «Жизнью Шарлотты Бронте» Гаскелл Ридделл отмечает недоверие «искушенных» лондонских критиков, которые оказываются не в состоянии понять, как молодая женщина из провинции, окруженная грубыми, неграмотными деревенщинами, может создать гениальную книгу. Автор некролога Бронте из Saturday Review от 4 апреля 1857 года вспоминает:

Когда публика услышала, что автор «Джейн Эйр» – простая маленькая женщина, дочь священника, живущего в самых удаленных дебрях Йоркшира, было естественно задаться вопросом, откуда взялось это потрясающее знание о кипении бурных страстей. Она полагалась на воспоминания или ее учителем был вдохновенный творческий разум?[28]

Гаскелл в «Жизни» повторяет этот вопрос, подчеркивая, что «грубых и диковатых местных жителей [Йоркшира] едва ли можно назвать любезными в обращении»[29], чтобы подчеркнуть исключительность случая Бронте и объяснить элементы «грубости», которые критики нашли в ее