Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

2 Там же. С. 146.

3 Там же. С. 159.

4 Там же.

1 Там же. С. 160.

129

«Лужин, вспоминая то время, с удивлением отмечал, что между ним и Валентиновым не прошло ни одного доброго человеческого слова».2 Но освободиться от этой зависимости он сам не был способен. Освободил (бросил) его Валентинов, поняв, что пик успеха прошёл, и всё, что можно было выжать из

этого «феномена», он выжал, и дальше он будет ему только обузой. Для Лужина же это было «облегчением, тем странным облегчением, которое бывает в

разрешении несчастной любви… И всё же, когда … Валентинов исчез, он почувствовал пустоту, отсутствие поддержки».3

С точностью диагноста отслеживает Набоков травмы, причиняемые Лужину негодными или откровенно злокозненными попечителями: обоими родителями, школой, отцом, Валентиновым. И вот он один, ему тридцать лет, он

предоставлен самому себе – и что же? «Оглядываясь на восемнадцать с лишним лет шахматной жизни, Лужин видел нагромождение побед вначале, а затем странное затишье, вспышки побед там и сям, но в общем – игру вничью, раздражительную и безнадёжную, благодаря которой он незаметно прослыл за

осторожного, непроницаемого, сухого игрока».4 «Венчик избранности, пово-локу славы» Лужин обрёл благодаря ранним своим выступлениям, теперь же, при всей смелости его воображения в периоды подготовки к турнирам, во время

самого состязания «тем ужаснее он чувствовал своё бессилие … тем боязливее и

осмотрительнее он играл».5 Особенно болезненно воспринял Лужин поражение

в матче с итальянцем Турати, шахматистом родственного ему дерзкого стиля, на

фоне игры которого он, когда-то поражавший оригинальностью приёмов, выглядел теперь потускневшим, чуть-чуть старомодным. Лужин чувствовал, «как

медленно он последнее время шёл», но, не останавливаясь, не щадя себя, «с

угрюмой страстью» продолжал искать «ослепительную защиту» – ответ на дебют Турати. Возвратившись с кладбища, где недавно был похоронен отец, Лужин ночью почувствовал себя дурно – «будто мозг одеревенел и покрыт лаком».

По совету врача он поехал отдохнуть в тихое, приятно «очевидное» тем, что бы-ло знакомым, место – на маленький немецкий курорт, где он когда-то был с отцом.

Век успеха носителя синдрома саванта короток – ранняя вспышка на

«острове гениальности», а затем неизбежный закат. Но траектория, дальность

полёта, более или менее благополучное плавное приземление очень зависят от

совершенно необходимого сопровождающего лица – от его понимания, бе-режности, такта, умения быть посредником между обитателем «острова гениальности» и окружающим миром, в котором он, чаще всего, беспомощен.

2 Там же.

3 Там же. С. 160.

4 Там же. С. 163.

5 Там же.

130

Тучный, обрюзгший, опустившийся, давно привыкший воспринимать

«внешнюю жизнь» как «нечто неизбежное, но совершенно не занимательное», замечавший «только изредка, что существует», из-за одышки или больного

зуба, – таким появился Лужин в курортной гостинице.1

Живое, улыбающееся лицо, которое вдруг, как сквозь прорванную завесу, возникло перед Лужиным, кажется ему знакомым, и как будто бы знакомым

кажется даже голос: «Таково было первое впечатление, когда он увидел её, когда заметил с удивлением, что с ней говорит». Это якобы узнавание, «это

впечатление чего-то очень знакомого», какие-то «смутные прообразы», что-то, что ему «мерещилось по странным признакам, рассеянным в его прошлом», всё это обернулось моментом неожиданного доверия к «ней» («она» так и

останется – без имени) – ведь больше всего он всегда боялся нового, неизвестного. И тогда он «почувствовал успокоение и гордость, что вот, с ним говорит, занимается им, улыбается ему настоящий, живой человек»; мало того: «Лужин

начал тихими ходами, смысл которых он чувствовал очень смутно, своеобразное объяснение в любви».2 Действительно, «своеобразное» – Лужину, взвол-нованному не совсем понятным ему волнением, срочно захотелось показать ей

зал, в котором шестнадцать лет назад происходил турнир, о котором он уже

начал ей рассказывать и в котором он, тогда четырнадцатилетний, взял третий

приз: «Ах, как ясен был образ пустой, прохладной залы, – и как трудно было

её найти!». В этом отчаянном броске, в надежде найти следы прошлого, и, может быть, связать, восстановить нить прерванного успеха, он, однако, очень

быстро обнаружил, что одинок: «Я не могла за вами поспеть», – только и

крикнула она ему со своего балкончика.3 Бросив его, заблудившегося в поисках, точно в дурном сне, она подорвала его хрупкое доверие и повергла в бегство – на следующее утро он уехал в Берлин. И был прав – она «не поспеет» за

ним. Об этом – дважды – уже было его же невольное и неосознанное пророчество. Сначала, в конце четвёртой главы: «Плохо запирается... В прекрасный

день вы всё выроните», – это Лужин сказал по поводу дамской сумочки, полу-круглой, из чёрного шёлка (на что похожей – на сломанную пешку?), читателю

ещё даже неизвестно, кому принадлежащей. Второй раз: «Непременно всё высыплется, – сказал Лужин, опять завладев сумкой», – первая фраза шестой главы, а следующая: «Она быстро протянула руку, отложила сумку подальше, хлопнув ею об столик, – как бы подчёркивая этим запрет».1 Всё, что она попытается вложить в Лужина, взявшись опекать его, «высыплется», она не убере-жёт его от гибели, «выронит».

1 Там же. С. 161.

2 Там же. С. 164.

3 Там же. С. 165.

1 Там же. С.