Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

сочинителем».2

2 Там же. С. 143.

1 Джонсон Д.Б. Миры и антимиры Владимира Набокова. СПб., 2011. С. 116.

2 Там же. С. 120, 133.

127

Когда «угрюмый доктор» (а за его спиной – расположенный к Лужину, сочувствующий ему автор) с угрюмой же улыбкой (провидя трагическую судьбу

своего малолетнего партнёра) приносил иногда Лужину «гостинец» – хитрую

шахматную задачу, и тот, «покорпев над ней, находил наконец решение и карта-во восклицал, с необыкновенным выражением на лице, с блеском счастья в глазах: «Какая роскошь! Какая роскошь!» – счастье это было минутным. Неистре-бимый дух борьбы побуждал его бороться до конца – конца гибельного, но обусловленного «законом его индивидуальности», не компенсированного теми, кто

мог бы и должен был помочь ему, и прежде всего, незаменимо – его родителями.

Инвертировано (как любят иногда выражаться филологи) в трагической

судьбе Лужина угадывается величайшая благодарность Набокова своим родителям, любовь и понимание которых обеспечивали ему, одновременно, такое

чувство свободы и защищённости, которое только и предоставляет ребёнку

спасительный простор для маневра; и тогда он сам, интуитивно, нащупывает

границы безопасности, необходимые его личности. Жизненно значимый для

Лужина эпизод с задачами представляет собой попытку предложить ему спасительную нишу – стать шахматным композитором. Набоков, хорошо отда-вавший себе отчёт в сильных и слабых сторонах своих шахматных талантов, сознательно направил свою приверженность шахматам в это русло, оберегая

себя от неумолимого хода шахматных часов и угрозы проигрыша. Сочинитель

задач проиграть заведомо не может – в его распоряжении сколько угодно времени, и он в любом случае остаётся хозяином положения. Даже свои интервью, с 1965 года (когда он, став знаменитым, мог уже себе это позволить), Набоков строил по тому же принципу, избавляющему его от необходимости

давать немедленные ответы на непредсказуемые вопросы собеседника, – требуя заранее, не менее, чем за две недели, присылать ему текст интервью и ра-ботая над ответами так, как он привык работать с любой своей прозой. Таким

образом, ставя свои, подходящие его темпераменту и характеру условия сотрудничества с прессой, он избегал нежелательных, затруднительных для него

ситуаций и одновременно достигал оптимальных результатов.

Но беглого «бедного Лужина» ещё до школы ожидали на дачном чердаке

«волан с одним пером, большая фотография (военный оркестр), шахматная

доска с трещиной».1 Это три символа его судьбы: короткий, на одном «пере», взлёт, военный оркестр – «воинственная, напирающая, яркая сила», и «трещи-на», необратимый слом. С чердака его сняли насильно, не поняв его страхов, не посчитавшись с уязвимостью его личности и не угадав за всем этим мощного, но требующего крайне бережного обращения таланта.

1 Набоков В. Защита Лужина. С. 111.

128

Болезнь избавила Лужина от школы, но его старались избавить от шахмат. Не удалось: за границей, куда его увезли, он сначала разыгрывал в уме

партии, а затем, на немецком курорте, случился турнир, на котором, играя с

«солиднейшими немецкими игроками», он, четырнадцатилетний, завоевал

третий приз. По возвращению, после смерти матери, в Россию, он играл во

многих городах, а затем появился «некий Валентинов, что-то среднее между

воспитателем и антрепренёром».2

«Амюзантнейший господин» Валентинов воспользовался бестолковостью

отца и равнодушием к нему сына, чтобы при первой же возможности отца от-теснить и успеть выгодно выставить на шахматной арене странного вундер-кинда. Он спешил, потому что угадал: этот «феномен» обещает стремительный, но короткий взлёт (как волан с одним пером). «Блещи, пока блещется», –

сказал он после того незабвенного турнира в Лондоне, первого после войны, когда двадцатилетний русский игрок оказался победителем».3 Нещадно экс-плуатируя и без того скоротечный дар своего подопечного и намеренно изоли-руя его от всего, что не входило, по его мнению, в «определённый режим», Валентинов проявил себя поистине злым гением Лужина, ведя его, с неукоснительной неизбежностью, к тотальному выгоранию: «За всё время совместной жизни с Лужиным он безостановочно поощрял, развивал его дар, ни минуты не заботясь о Лужине-человеке, которого, казалось, не только Валентинов, но и сама жизнь проглядела».4

Для Лужина Валентинов оказался первым человеком в его жизни, который с предельной энергией и целеустремлённостью взялся прокладывать ему

дорогу к шахматным успехам, взяв на себя всё, что для этого было необходимо: организацию турниров, заботы о переездах, гостиницах, встречах с «нужными», влиятельными людьми; он решал за Лужина, что ему есть и что пить, что можно и что нельзя, – словом, освобождал своего подопечного от досад-ной и ненужной суеты повседневности, а заодно и от мыслей о других эмпиреях человеческих отношений, оставляя ему пространство лишь для чистой радости упражнения в играх «прелестных, незримых шахматных сил». И благодарный Лужин привязался к своему попечителю и «относился к нему так, как

может сын относиться к беспечному, ускользающему, холодноватому отцу, которому никогда не скажешь, как его любишь».1

Да, Лужин чувствовал что-то одностороннее и унизительное в такой опе-ке: от ловкого и циничного дельца, авантюриста по призванию, каким был Валентинов, ждать человеческого тепла, эмпатии не приходилось. Впоследствии