Николай Мордвинов - Дневники

Боялись ли его товарищи по работе? Нет, не боялись, скорей — стыдились: он пристально смотрел на проштрафившегося своими строгими глазами — смотрел молча, но в этом молчании было осуждение. А в кругу друзей, на какой-нибудь вечеринке, он бывал заразительно и безудержно веселым, таким «свойским»… Зазнайства в нем не было — то, что иными принималось за зазнайство, было торжественностью его отношения к театру. А в дружеских встречах он возникал во всей щедрости своего таланта, кипучей жизнерадостности, языческого жизнелюбия, ликующей поэтической энергии, любви к новому.

Я знаю мало художников сцены, которые были бы в меньшей степени консерваторами в творчестве, чем Мордвинов. Актер дважды сыграл Отелло, трижды (в кино, а потом на сцене театра) возвращался к образу лермонтовского Арбенина. И каждый раз он смело шел на эксперимент, находил в самом себе и в своем герое все новые и новые возможности, открывал все новые и новые глубины.

Мало, кто знал, что всю свою жизнь Мордвинов вёл дневник и записывал в него все, что волновало его в жизни, в искусстве. Мало кто знал, что признанный мастер сцены с добросовестностью ученика заносил в блокнот все, что могло помочь ему в работе, приблизить его к очередной творческой вершине. Наконец, мало из тех, кто видел его Отелло, Лира, Арбенина, догадывался, что Мордвинов обладает лирическим тенором: для того чтобы сыграть свои трагические роли, актер сделал почти невозможное — придал своему голосу баритональный оттенок, заставил прозвучать в нем строгую и конденсированную драматическую интонацию.

Как-то Мордвинов сказал: «Актер одновременно и творец и материал, из которого он создает свое творение, и это предполагает большой и пристальный, разносторонний труд. Не зря Горький, великий труженик, называл труд талантом. Он прекрасно выразил самую сущность своего дарования, в котором труд был неразрывен от таланта, в котором труд и был талантом». Вот почему так исчерпывающе ярко звучала в искусстве актера его творческая тема. Она рождалась в глубинах душевного мира Мордвинова и беспрепятственно (ибо ей на службу была поставлена вся отточенная, одушевленная страстями и раздумиями техника актера) раскрывалась им в формах монументальных, запоминающихся раз и навсегда.

Все, что было свойственно исполнительской манере Мордвинова — яркая скульптурная пластика, отшлифованность интонаций, особая музыкальность, красочность речи — широкой, плавной при ровном звучании голоса, — все это рождалось, разумеется, содержанием его искусства. Этого в особенности потребобовали трагические герои Мордвинова — его Отелло, Лир, Арбенин.

Они заключали в себе буйный мир чувств и мыслей, были средоточием страстей, созвучных стихиям природы в шекспировских трагедиях, и стихийные страсти эти как бы укрупнялись в борьбе мордвиновских героев со злом. Масштаб этих образов определялся в огромной степени вкусом актера к роли, к слову, к жесту, к самому своему пребыванию на сцене, когда происходило полное слияние воображаемого и реального существования, когда актер ощущал себя как бы центром спектакля. Но не менее существенно, конечно же, и то, что Мордвинов накапливал в себе те внутренние силы, которые давали ему возможность по-настоящему зазвучать со сцены.

Вот почему с такой пронзительной ясностью слышалась в его Отелло тоска по чистоте и справедливости — в этом образе Мордвинов раскрыл трагедию утраты идеала, гибели внутренней гармонии. Боль и мука окрашивали слова Отелло, в которые актер вкладывал силу своего темперамента, делал как бы лейтмотив образа, — «Как жаль, Яго, как жаль!» И становилось понятным, почему этот Отелло убивает Дездемону — мордвиновский герой восстанавливал «распавшуюся связь времен», карал предательство, ценой нечеловеческих страданий творил справедливый суд. А когда он, узнав о невиновности Дездемоны, закалывал себя и умирал у ее ног — то было торжество высокой справедливости, то была нравственная победа Отелло.

Светлую тему победившей человечности Мордвинов сумел раскрыть и обратившись, быть может, к самому трагическому образу шекспировского театра — к роли короля Лира. Мордвинов начинал с обвинения своего героя, утратившего связь с реальным миром, живущего иллюзией своего величия и своей исключительности. А затем с глаз его Лира, низвергнутого к самому подножию жизни, начинала спадать пелена ложных представлений о действительности, о самом себе. В Лире Мордвинов сыграл просветленную трагедию человека, встретившегося с жестокой правдой о мире, — трагедию, в которой торжествовали человечности его прозревшего героя, рождалась новая мудрость, оплаченная ценой страданий.

Тема поисков идеала и правды прозвучала и в необыкновенно сложной трактовке Мордвиновым образа лермонтовского Арбенина. Имя Лермонтова, поэзия Лермонтова пронизывают всю творческую жизнь Мордвинова. Вслед за «Демоном» и «Мцыри», которых Николай Дмитриевич читал с эстрады, пришел в творчество Мордвинова и образ Арбенина.

В мордвиновском Арбенине главным была самобытность чувства, его свобода. Все для него вместилось в нем одном. Сущность этого Арбенина — пламенная его страсть. Он говорит: «Я рожден с душой, кипучею, как лава». Эта страсть была сродни шекспировским стихиям — ее нельзя отвести в громоотвод, она бушует, она готова к разрушению. И она действительно несется, как лава, захватывая и порабощая: лаву ведь не остановишь, ничего с ней не поделаешь… Когда на сцене появлялся Мордвинов — Арбенин, рождалось ощущение, что мы видим перед собой льва. Конечно, мордвиновский Арбенин — эгоист и игрок, конечно, он совершает страшное злодеяние. Но в то же время это человек с огромным талантом, с чудовищной требовательностью к жизни, к окружающим, с обостренным чувством художника. И мысли этого Арбенина — это не мысли холодного резонера, это раздумья, способные перевернуть всего человека, хотя все богатство его души и замкнуто выдержкой и светской дисциплиной, даже тогда, когда, как кажется, терпеть нет мочи; когда Арбенин разговаривает в последний раз с Ниной, когда ему нестерпимо больно. Но, если надо, в руке этого Арбенина не дрогнет пистолет.

Мордвинов «воспитывал» в себе эти психологические качества, постигал психологическую структуру образа в действии. Он становился Арбениным. Он жил в роли так, что было ясно: этот человек, живущий в мире чувств, в мире образов, которыми насыщено его сознание, кажется, сжигает сам себя.

Мордвиновский Арбенин не был барином, он был, скорее, аристократом духа. Он стремился, чтобы все было сосредоточено в его глазах: ведь именно по глазам Арбенина угадывала Нина неизбежность своей смерти. В глазах Мордвинова жила какая-то поистине демоническая сила, лермонтовская мрачная язвительность, романтическая страсть…