Лариса Бау - Нас там нет

А Берту в пример как умную и серьезнодумающую девочку без легкомыслия в голове, потому что она ходила в шахматную секцию без принуждения.

И меня тоже решили отправить в эту шахматную секцию — учиться усидчивости-сосредоточенности на поставленных-перед-задачах.

Это был подвал с портретами. Среди привычных ленинов были шахматисты всего мира, многие очень культурно одетые в шляпы.

Для знакомства выбрали шахматный праздник. Руководитель кружка, ветеран Отечественной войны Арон Сергеевич, вонючий табаком мятый дедушка, был чемпион. За столиками рядком сидели пионеры и всякие с блокнотиками, а сам Арон Сергеевич быстро ходил перед ними и вертел фигурками.

Публика волновалась: слоном пошел! Дураки слепые: где там слон? Там только конь, и то половинчатый. Но спросить вслух я не решилась.

Надо было благоговейно смотреть. Бабушка косилась в надежде на проявление у меня на лице понимания или заинтересованности. Но не находила.

Берта была среди рядком сидящих, подтирала нос рукавом, ей никто на делал замечаний, все увлечены были. Двигали фигурки. И так серьезно, так переживали, как будто это не деревяшки, а солдаты насмерть: ах, черт, зачем ладью отдал! После меня подвели к Арону Сергеевичу знакомиться.

Оказалось, что я по этой части совсем неграмотная и некультурная. Никогда не трогала этих шахмат, да у меня их вообще не было.

— Ты знаешь, что шахматы пришли из Индии?

— С цыганами, наверно, эти тоже из Индии пришли, — я решила блеснуть знаниями.

— Нет, — возмутился Арон Сергеевич, — это королевская игра, ты когда-нибудь видела, чтобы цыгане играли в шахматы?

— Нет, но я не бывала у них дома, может, они играют.

— Нет, у них нету дома, они не играют, они только воруют и обманывают таких, как ты, — затрясся Арон Сергеевич.

Даже бабушка поняла, что пора сматываться. Про Арона ходили слухи, что он оплеухивает непослушных и несообразительных.

Домой тащились понуро. Мы с Бертой шептались, какой Арон дурак и псих.

Вечером зашла тетя Римма и принесла шахматы своего мужа инженера Бергсона. Он хоть и был чемпион Узбекистана по боксу, но это для того, чтоб не мешали в шахматы сидеть.

Ух и наигралась я! Это был настоящий бал, король с королевой танцевали, лошади обскакивали их по краям, по углам их охраняли ладьебашни! Королевы были в накидках из кефирных крышечек, а у королей на головах — короны из ореховой скорлупы! Но мне быстро надоело.

А к Арону Сергеевичу мы больше не приходили.

Культурности как воспитательный прием

Первый раз детская душа летит в оперу охотно. Она доверчиво надеется увидеть клоунов, буратинов, пирожные и лимонад. Она не ожидает всяких непостижимостей уму, громких звуков, протяжных криков, неуместного звона «литарвов» и других оглушающих орудий. Она не ожидает, что надо сидеть как неживой, не смеяться и хлопать только со всеми.

Ну, что в носу ковырять — так это и на «Буратине» бабушка не позволит, это даже и не осмелились бы.

Вы скажете, что меня опера не восхитила, потому как пели не очень хорошо в провинции? Это неправда, они старались, пели громко и с выражением.

Эта опера — само по себе нелогичное занятие: если надо что-то сообщить, то лучше быстро сказать, чем долго петь. И нечестно: все уже поняли и догадались, а делают вид, что не ожидали и несказанно удивлены. Или якобы не слышат, если, отвернувшись, поют. Но вежливо ждут, когда другие допоют, и не перебивают. Давали «Евгения Онегина». Я с восторгом повторяла: дают «Онегина» в опере, я еще не знала тогда, какое всеобъемлющее значение примет это слово «дают», — срок, колбасу, пинка в зад, медаль на шею, и просто — во дают!

Мне заранее объяснили, как там дело обстоит, и в чем не согласны, и что потом. Я уже умела читать, и даже Пушкина. И даже обещала, как придем домой, сразу к «Онегину» приступить. За целое блюдечко вишневого варенья.

В общем, меня нарядили красиво, почистили белые парусиновые туфельки зубным порошком, было приятно топать, смотреть, как легкая пыльца порхает от них. Бабушка тоже нарядилась, у нее для театров и похорон была вышитая жакетка, надушилась и меня духами помазала за ушами. А дедушка долго подравнивал бородку как-у-ленина и «гластук» надел.

Музыка, конечно, хорошая была.

Сначала долго играли просто так, а я свесилась на них в оркестровую яму. Это очень смешное слово «яма», в театральном случае — сгребная, для сгребания людей и музыки с ними. Но моего остроумия, как всегда, не оценили. Так вот в этой яме не было никакой дисциплины, жевали, чесались. А дирижер так вообще опоздал. Ну, потом выяснилось, что это они настраивались, это еще не сама музыка была. Музыка в театре без дирижера не бывает.

Потом меня отогнали от ямы и уже играли с дирижером, но было видно, как они там в яме. Все равно некоторые чесались и дожевывали.

Очень скучно было пялиться на бархатный занавес.

Но потом все-таки раскрыли занавес, и девушки в сарафанах и в лаптях пошли рядком и запели. К ним присоединилась в туфельках и в ночной рубашке с кружевами певица узбекской внешности лица в соединенных над переносьем бровях. Потом еще народ подтянулся, мужчины в сапогах и шляпах, хотя на сцене было лето. В общем, что и говорить, занятно было, но уж очень долго.

И страшно даже в один момент, когда Онегин Ленского убил. Я заранее поняла, что дело плохо, и зажала уши. Бабушке это показалось неприличным, и она стала мои руки от ушей отжимать. Она вообще испугалась, что я могу завизжать. Дедушка стал шипеть, чтоб от меня отстали, в этот момент Ленского-то и убили. И пели при этом. Ну ни фига себе, еще б сплясали! Ну что еще сказать? В буфете прекрасно было, пирожные с вареничной пупочкой на креме, как я люблю. Лимонад.

Как бы сейчас сказали: клево оттянулись!

Оперы бабушке с дедушкой показалось мало, и меня повели на балет. Туда же. Там, оказывается, вместе все, и балет, и опера. Меня занимало: и балет, и туалет. Но публичное стихосложение, как обычно, не одобрили.

Тоже наряжались, но дедушка не пошел, этого он бы уже не стерпел, чтобы три часа молчали. Он сам петь любил и других слушать. Дома у нас пластинок с этой оперой навалом было, ну он и остался дома, послушать надрывающихся.

Была зима, поэтому мы взяли с собой и мои нарядные парусиновые туфельки, и бабушкины «довоенные» черные бархатные.

Таких, которые со своими туфлями пришли, немного было, но считалось, что от этого, от туфлей, посетители особо культурные, а это всегда вызывает одобрение, особенно в театрах.

Я беспокоилась отдавать пальтишки и обувки в гардероб. Бабушка ходила с подругой в «филурмонию» (это мне еще предстояло в будущем), так там у одной тетки из гардероба украли лисий мех! От этого старушки так возбудились, что про музыку уже не рассказывали, а все больше про милицанеров. И возмущались, в каком обществе они живут, даже в филурмонию нельзя с лисами пойти! Мне было приятно, что, может быть, лиса убежала на волю…