Шедевры и преступления. Детективные истории из жизни известного адвоката - Александр Андреевич Добровинский

href="ch2-15.xhtml#id56" class="a">[15], Фернан Леже[16], Моисей Кислинг[17], Фудзита[18], Пер Крог[19], Игорь Стравинский[20], Иван Мозжухин[21], фотограф Брассай[22], Пабло Гаргальо[23], Пабло Пикассо, Хемингуэй и еще десятки других. Она влюбляла в себя всех и со всеми переспала. Ее фотографировали, рисовали, ваяли в бронзе, стекле, дереве и писали, писали, писали портреты уникальной Кики с Монпарнаса. Книгу ее воспоминаний сразу запретила цензура. Просто безоговорочно запретили, и все. Первое издание, кстати, с предисловием все тех же Хемингуэя и Фудзиты, вышло лишь в семидесятом году. Книга тут же была мной приобретена и даже сорок лет спустя после своего написания заставляла меня краснеть и мечтательно хихикать во время чтения.

Она пробовала петь (так себе), открыла свое кафе на Монпарнасе (не очень пошло) и в конечном итоге ушла из этого мира всего лишь в пятьдесят один год. Что случилось и почему так рано, я не знаю до сегодняшнего дня, но наркотики всех видов, болезни, алкоголь не могли ее перебороть лет двадцать. А потом сразу взяли верх. Везде и на всех фронтах. Особое место среди ее любовников занял великий Ман Рей[24]. Жаль, он умер несколько месяцев назад, я бы вас познакомил. Уникальная личность. Гений. Неповторимый выдумщик, творец и еще раз гений. На самом деле, как ты понимаешь, его звали Эммануэль Мейлахович Радницкий, род его из Ковенской губернии Российской империи. Местечко не помню, он что-то говорил, но я забыл.

Он познакомился в Нью-Йорке с Дюшаном[25] (писсуар Марселя Дюшана помнишь?) и Стиглицем[26] (наверное, лучшим фотографом своего времени), затем они основали дадаизм – литературно-художественное течение. Ничего особенного, но в историю вошли. Потом он загорелся авангардизмом, начал экспериментировать с фотографиями и коллажами и в тридцать лет, в 1921 году, бросил США, переехав в Париж. Ман Рей открывает здесь свое ателье, быстро зарабатывая грандиозный успех и… влюбляется в Кики. По уши. В течение следующих семи лет он делит ее со всеми, нет, это они все делят Кики с ним. Париж сходит с ума от этого треугольника: Ман Рей, Кики и весь бульвар Монпарнас. Ты будешь смеяться, но они по-настоящему любили друг друга. Нежно, страстно, открыто, не стесняясь, до одури. Это в припадке любви Кики водила его к девчонкам, а Ман Рей подкладывал ее под своих друзей на вечеринках. Они горели, как горит свеча с двух сторон, ярко, ослепляя собой все вокруг. Им завидовали и ими восхищались все, включая полицейских, официантов, таксистов, булочников и стекольщиков. А потом… потом закончились лучшие в их жизни семь лет, и любовь умерла. Как-то сразу и совсем. Как будто ее расстреляли за предательство. Осталось одно творчество. Потому что любовь творит сама, не спросив ни у кого разрешения, а художник лишь кисточка в ее руках. Фотографируя Кики, он очень преуспел. Его главный шедевр знаешь? Нет? Я скажу тебе. Это небольшая работа 1924 года (по моим меркам, тридцать на двадцать пять сантиметров), на которой, как ты уже догадался, его любовь. Она сидит к нам спиной, обнаженная до самой попы, чуть повернув голову в чалме влево. На ее талии прикреплены эфки. Хорошо, что ты знаешь, что это. Да, верно – это вырезы в верхних деках струнных инструментов. По форме вырезы напоминают латинскую букву f, отсюда и такое забавное название. Работа называется «Скрипка Энгра».

Реально, женская фигура Кики с этими штуками очень похожа по форме на скрипку. Когда фото опубликовал один из парижских журналов, разразился дикий скандал. Большей пошлятины не лилось на берегах Сены никогда. Там фигурировали и смычки, и сама игра на скрипке, и звуки, который женский «духовой» инструмент должен издавать. Все вертелось вокруг секса, как ты понимаешь. Это было ужасно. Но все читали, спорили, возмущались, читали и спорили снова. Сходились только в одном: создана главная фотография сюрреализма, его изнанка, его гимн. Вот так любовь двух человек вошла в историю искусств. А почему ты спросил?

– Просто так, что-то слышал и хотел побольше узнать. Прости, мне еще надо по делам в мэрию. Не добросишь?

Все мэрии в Париже очень величественны. Главенствует над всеми Hotel de Ville de Paris – мэрия Парижа, но остальные двадцать (по числу округов) тоже ничего. Здание, в которое я вошел, было прекрасно снаружи и загажено бюрократами изнутри. Ничего нет в мире хуже французского чиновника, хотя неправда, есть еще итальянский. Меня посылали подальше из кабинета в кабинет с моим мизерным, никого не обязывающим маленьким вопросом. Они убили во мне полтора часа времени и веру в людей.

Обессиленный, я присел на деревянную скамейку рядом с парой очень пожилых людей. Он был в костюме, синем баскском берете и с палочкой. Она без берета и палочки, но с болезнью Паркинсона. Пара сидела в очереди к мэру с жалобой на кого-то, кто назначил свадьбу их внучки на дату через восемь месяцев от сегодняшней. Милые старички боялись, что до наступления долгожданного дня они умрут, внучка родит, а жених уйдет. Не знаю, что меня кольнуло, но я задал вопрос старичку. Самое удивительное, что я немедленно получил точный и очень подробный ответ. Ну еще и пару советов.

Пожелав месье и мадам отвести правнуков в школу, тщательно записав всю информацию, я отложил свое расследование до завтра. Сегодня вечером по плану было кино и Даниэль.

На следующий день, кроме клиентов, опять приходили те, с кем Виктор ругался в прошлый раз. Сегодня все было спокойнее и тише. Гости принесли какие-то бумаги, и все вместе они обсуждали что-то вполголоса. До меня долетали обрывки фраз. «Уже лучше», «Но это невозможно», «Поймите правильно, мне надо быть уверенным». Ушли озабоченные, но без скандала.

Днем Пахомовы поехали давать какие-то объяснения в налоговую. Я ничего не спрашивал, они ничего не говорили. Но в три часа должен был прийти важный клиент, и хозяева решили, что я вполне освоился и справлюсь в магазине один. Они вернулись часа через три, и за это время я продал шашку в серебре, ковш, инкрустированный перегородчатой эмалью Грачева[27] и шесть красивых бокалов для белого вина. Торговля в этой галерее продолжала идти довольно бойко.

Вернувшись, хозяева получили мой полный финансовый отчет, похвалили меня, выдали премию, и тогда нежданно-негаданно Виолетта, бросив взгляд на лежащую папку с картинами, как бы невзначай задала вопрос:

– Как там продвигаются дела с Кики?

«Конченые свиньи», –  подумал я о Пахомовых, но