Мухтар Маи - Обесчещенная

— Я могу взять только твоего отца, и все.

Двоюродный брат, пришедший предупредить об угрозе, был вынужден нас провожать, но он пошел в обход, сделав крюк, чтобы не идти обычной дорогой.

С тех пор все стало по-другому. Даже я сама изменилась. Я не знала, как буду бороться и добиваться справедливости как возмездия, но в моем сознании уже сложился новый путь, единственно возможный. От этого зависели моя честь и честь моей семьи. Пусть я умру, но умру не растоптанной. Я страдала много дней, готовая покончить с собой, я плакала... Теперь мое поведение изменилось, хотя я сама не думала, что способна на это.

Вовлеченная в запутанный лабиринт официального закона, поставленная в неблагоприятные условия своим положением женщины, своей неграмотностью, за пределами семьи я имела единственную сильную сторону — протест.

И этот протест был таким же мощным, насколько тотальным было до сих пор мое подчинение.

Судья не такой, как другие

Было пять утра, когда мы наконец добрались до дому. Я была без сил после этого испытания. Как раз в такой момент скромная женщина вроде меня задает себе вопросы. Например, есть ли у меня резон желать изменить порядок, установленный племенной традицией. Я знала теперь, что решение о моем изнасиловании было принято общим собранием деревни. Мои отец и дядя слышали его, как и другие жители. Наша семья надеялась, что в конце концов просьба о прощении будет принята. В действительности же мы все попали в одну ловушку, я была приговорена изначально.

Каковы бы ни были мои опасения и сомнения, но теперь отступать было поздно. Мужчины Пенджаба, будь то кланы мастои, гуджар или балуч, не представляют себе, насколько мучительно, невыносимо женщине, если ее вынуждают рассказывать, что ей довелось вытерпеть. Я не упоминала подробностей перед полицейским. Простого слова «изнасилование» вполне достаточно. Их было четверо. Я видела их лица. Они вышвырнули меня вон, полураздетую, я едва прикрыла свою наготу перед глазами других мужчин и пошла... Все остальное — кошмар, который я старалась изгнать из памяти.

Рассказывать об этом снова и снова невозможно. Ведь это словно проживать все заново с каждым разом. Если бы только я могла довериться кому-нибудь — какой-нибудь женщине, это было бы не так болезненно. Но увы! В полиции и судопроизводстве работают только мужчины. Всегда одни мужчины.

Но на этом еще все не кончилось. Лишь только мы вернулись домой, как полиция снова пришла к нам. В этот раз меня забрали в комиссариат района — ради неких «формальностей».

Я сказала себе, что новость уже просочилась в газеты, они боятся, возможно, что понаедут другие журналисты и история — моя история — разойдется дальше. Но я ни в чем не была уверена. Мне было трудно двигаться, унизительно смотреть в глаза другим. Как спать, есть, пить после такого испытания? И однако же я встаю, иду вперед, сажусь в их машину, закрываю лицо шалью, даже не смотрю на дорогу. Я другая женщина.

И вот я сижу на полу в пустой комнате вместе с другими людьми, которых я не знаю. Я совершенно не понимаю, что там делаю, что меня ждет, и никто не приходил за мной, чтобы вести на допрос.

Поскольку со мной никто не разговаривает, никто не объясняет, что к чему, у меня есть время поразмыслить о том, как обращаются с женщинами. Мужчины знают, что нам остается только молчать и ждать. Зачем ставить нас в известность? Это же они принимают решения, царствуют, действуют, судят. Я думала о козах, которых привязывают во дворе, чтобы они не убегали. Я не слишком отличалась от коз, если даже у меня не было веревки на шее.

Время шло, и я увидела, что приехали отец с Шаккуром. Они хотели узнать, что происходит. Полиция закрыла их в том же помещении, где находилась я. Мы оставались там до вечера, не смея перемолвиться словом, а на закате полицейские отвезли нас в деревню на машине. Не было никакого допроса, никаких «формальностей». У меня было впечатление, что меня пытаются от чего-то отстранить, как обычно. Когда я была девочкой, потом девушкой, я могла только случайно услышать обрывки разговора и понять, о чем говорят взрослые. Нельзя было ни задавать вопросы, ни вставить слово, а только ждать и пытаться понять, что происходит вокруг, собирая отдельные слова, сказанные другими.

На следующий день, в пять утра, полиция вернулась. Меня отвезли в то же место, поместили в ту же комнату, где я оставалась весь день, до захода солнца, и потом меня отвезли домой. На третий день то же самое. Та же камера, все так же целый день ничего не происходило. Я не была уверена, что этим заключением обязана присутствию журналистов в районе, но потом я получила подтверждение, что все было именно так. Если бы я знала об этом, я бы отказалась идти с полицейскими, я бы не покинула дом. В тот третий, и последний, день вечером полиция привезла в тот же комиссариат моего отца, Шаккура и муллу. Я их не видела, потому что там было, как я поняла потом, две отдельные комнаты: одна для уголовников, другая для прочих преступников. Я была заперта в комнату для уголовников, а мои родственники — в помещение для прочих преступников. Потом они рассказали мне, как это происходило с ними. Все трое были допрошены до меня об их версии случившегося. За мной пришли в последнюю очередь. Выходя из комнаты, я столкнулась с муллой, он успел быстро бросить мне:

— Будь осторожна! Они записывают все, что им скажешь, по-своему.

И вот настала моя очередь оказаться в кабинете начальника, ответственного, как я поняла, за весь район.

— Ты знаешь, Мухтар, мы очень хорошо знаем Фаиза из клана мастои, он совсем не злой человек, а ты его обвиняешь. Зачем ты наговариваешь на него, это ничего не даст!

— Но Фаиз сказал: «Вот она, делайте с ней что хотите!»

— Не надо настаивать на этом. Это не он сказал.

— Нет, он! А другие схватили меня за руки, я звала на помощь, я умоляла их...

— Все, что ты сказала сейчас, я запишу, а потом прочитаю тебе предварительный протокол. А завтра я отвезу тебя в суд, и там перед судьей ты будешь очень внимательной, ты расскажешь ему в точности то, что я тебе скажу сейчас. Я все подготовил, и я знаю, что лучше для тебя, для твоих родственников и вообще для всех.

— Они меня изнасиловали!

— Ты не должна говорить, что тебя изнасиловали.

На столе лежал лист бумаги, на котором уже было что-то написано. Но как узнать что? Если бы только я умела читать.

Он заметил мой взгляд и усмехнулся.

— Ты не должна упоминать имени Фаиза. Не должна рассказывать, что была изнасилована. Не должна говорить, что это он приказал что-то сделать или сам что-то сделал.

— Но он был там!