Дмитрий Ломоносов - Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946

В школе за дополнительную плату, взимаемую с родителей (это называлось «самообложение»), нас первые два года подкармливали. Помню вкус каши, кажется пшенной или ячневой, сваренной с воблой. В школе было подсобное хозяйство. О том, что предполагается обед со свининой, задолго до того перешептывались мои соученики. Конечно, мои порции, а часто и приносимые с собой бутерброды доставались товарищам.

Период жизни в Болшеве для меня знаменателен тем, что в памяти он сохраняется уже не в виде отдельных картинок, а как слитный период времени, в течение которого во мне уже проявился интерес к жизни, стал формироваться характер, проявились пристрастия.

Особенно меня привлекало чтение. Одной из первых прочитанных мною «толстых» книг была «Книга чудес» — адаптированное для детей изложение Одиссеи и Илиады и других сказаний Древней Греции. Отсюда — особый интерес к истории. Книжки для детей — тоненькие, с картинками — меня перестали удовлетворять, и я стал залезать в книги, которые приносила из библиотеки мама.

Читал, понимая не все, Бальзака и Мопассана, зачитывался Жюлем Верном, Диккенсом, Майн Ридом и Вальтером Скоттом. Даже пробовал читать Виктора Гюго и Эмиля Золя, но показалось скучно. Очень увлекался я фантастикой (и до сих пор люблю этот жанр). Журналы «Вокруг света» и теперь уже забытый всеми несправедливо «Всемирный следопыт» печатали научно-фантастические повести и романы. В них действовали советские ученые, создававшие чудеса техники, способной проникать под воды океанов, в Арктику, в стратосферу. В этих исследованиях им препятствовали враги, как правило — германские и японские фашисты. В борьбе с ними советские люди неизменно побеждали, несмотря на засылаемых шпионов и диверсантов.

Мама всячески поощряла это мое увлечение. Объясняла непонятные мне термины и ситуации.

Особый след в памяти остался от знакомства с известным в те годы писателем, кажется, его фамилия была Васильев. Он жил неподалеку от нас в небольшом особнячке на участке бывшего барского парка, называвшемся Школьная площадка (рядом в двух приземистых одноэтажных деревянных зданиях располагалась школа, в которую я ходил). Однажды вечером он был у нас в гостях и читал свой рассказ, название которого я не помню. Однако под влиянием проникновенной манеры чтения и того внимания, с которым собравшиеся у нас соседи его слушали, я запомнил основное его содержание. Оно во многом повлияло на мое, лишь значительно позднее сложившееся мировоззрение. Речь шла об эпизоде Первой мировой войны.

На нейтральной полосе в разведывательном поиске встретились русский и немецкий солдаты. Верные присяге, они начали охоту друг за другом. В рассказе очень реалистично, по-видимому, описываются различные боевые ситуации, которые несут явную угрозу жизни каждому из них. В какой-то момент они вдруг осознают, что у них отсутствуют взаимные претензии и их смертельная вражда ничем не вызвана. Завершается эпизод тем, что они расходятся, пожав друг другу руки, уже не как враги, а как друзья — жертвы тех, кто послал их убивать друг друга.

1 декабря 1934 года был убит Киров. На следующий день после появления сообщения об этом в газетах Васильева арестовали. Вскоре в «Известиях» появилась заметка, сообщавшая о том, что раскрыта террористическая организация, причастная к убийству Кирова, члены группы осуждены к высшей мере наказания, а приговор приведен в исполнение. Далее следовал список осужденных, в том числе наш знакомый Васильев. Трудно передать, какое страшное впечатление это событие произвело на меня. Совсем недавно я был с мамой у него в особнячке, сидел рядом с ним, мое лицо еще ощущало прикосновение его колючей небритой щеки (он поцеловал меня при расставании), и вот — он, оказывается, расстрелян!

Я впервые не поверил тому, что сообщила центральная газета. Он ведь не ездил в Ленинград, где было совершено преступление, да и по своим взглядам и убеждениям он никак не мог оказаться террористом-убийцей!

Я впервые узнал, скорее, почувствовал существование какой-то страшной силы, которая вскоре сломает и мою судьбу.

Общество бывших политкаторжан имело свою столовую. Одно время она помещалась в зеркальном зале ресторана «Прага». Мы с мамой в выходные дни ездили туда обедать и брали несколько обедов на дом, чтобы не мучиться с готовкой еды в наших болшевских, отнюдь не комфортабельных, условиях. Мне были интересны не столько обеды, которые действительно были вкусными, сколько встречи с людьми, о которых рассказывали легенды. Мама со многими была знакома, многих она мне просто показывала, с тем чтобы потом рассказать о них. Это были известные в то время революционеры, борцы с царизмом. Я хорошо помню народовольца Морозова, отсидевшего 25 лет в Шлиссельбургской тюрьме, написавшего книгу об этом. Почему-то запомнились его руки с длинными тонкими пальцами, которые он все время скрещивал и распрямлял, щелкая суставами. А Вера Николаевна Фигнер — тоже узница Шлиссельбурга и Петропавловской крепости — была даже нашей соседкой, жила в небольшой дачке неподалеку от нашего дома. При встречах эти люди с явным удовольствием общались, собирались в группы и оживленно беседовали о непонятных мне вещах, нередко даже на непонятном языке. Я часто слышал возглас: «Ванда!» Мама откликалась и вступала в разговор (Ванда — ее партийная кличка, ее так и называли в Обществе при встречах).

После 1 декабря обстановка резко изменилась. Люди помрачнели и явно стали сторониться друг друга.

Непонятные нам, детям, события стали происходить и в нашем доме, жители которого — семьи революционеров, переживших царские суды, каторгу и ссылку. Как-то утром вдруг стало известно, что прошедшей ночью приезжала машина с сотрудниками ГПУ и ими был взят и увезен куда-то наш сосед Немзер. Сразу же возникла напряженность в отношениях. Ранее охотно общавшиеся между собой люди, знакомые еще с дореволюционных времен, стали сторониться друг друга, опасаясь сказать неосторожное слово. Вскоре последовали и другие аресты. При очередной нашей поездке в Москву, где мы часто навещали близкую подругу мамы по ссылке в Красноярский край Калерию Васильевну Калмыкову, она потребовала, чтобы я хорошо запомнил дорогу. На мой вопрос: «Зачем это?» — мама сказала, что, вероятно, скоро придет и ее очередь и за ней приедут…

Последний новогодний вечер 1937 года. Не помню, что конкретно говорила мне мама, но ее терзало предчувствие скорых изменений в нашей судьбе. И немудрено: уже каждый второй из наших соседей к тому времени был арестован и судьба их неизвестна.

8 марта 1937 года днем, в то время, когда я был в школе, маму арестовали…