Александр Тиняков. Человек и персонаж - Роман Валерьевич Сенчин

/ А Беккина уж пьяна»; «Она пила, как воду, виски, / Курила много папирос, / Болтала что-то по-английски / И морщила забавно нос»), в основном – горькие, если даже герою их хочется праздника.

Последний пятак на прилавок!

Гуляй, не кручинься, душа!

Не мало проиграно ставок,

А жизнь во хмелю хороша!

Укачивай черные думы,

Баюкай тоску, алкоголь,

Под уличный грохот и шумы

Топи, заливай мою боль!

Твои безотрадные ласки

Знакомы… Знакомы давно!

Очнусь я назавтра в участке

И будет – как нынче – темно.

Твое горевое веселье

Разбитую душу прожжет,

А завтра больное похмелье

Похабную песню споет!

А вот в этом уже и праздника не хочется:

Я в пивной. За окном колыхается улица,

Распевает трамвай, как гигантский смычок.

За соседним столом захмелел и сутулится

Краснолицый, в потертом пальто старичок.

Я курю и смотрю беззаботными взорами

В озаренно-прекрасную пропасть окна:

Там пролетки так радостно дышат рессорами,

Там лазурь над бульваром, как детство, ясна!

И как струйка дымка, голубая, беспечная,

Уношусь я душой за потоком людским,

И столица, гранитная, тяжкая, вечная —

Расплывается, как голубеющий дым.

Свою бедность (задолго до ухода в нищие), свое одиночество Александр Иванович тоже выпячивал, демонстрировал при первой возможности. И в письмах, и в стихах, и в дошедших до нас страницах дневника.

«…И сюртук, и брюки, и пальто я уже заложил. Поистине, я обречен на собачье существование!»; «Я уверен, что одиночество – из самых страшных несчастий, которые могут постигнуть человека. И в кабаки, и в пивные я бегу именно от этого бича, от этого ужаса»; «Очень и очень прошу Вас написать мне; я же, быть может, отвечу не сразу, п.ч. мне не на что купить марку»; «Б.м., Вы позволите мне осенью сообщить Вам мой адрес? Знаю, что я – навязчив и что моя просьба неделикатна, но один я, один, совсем один!»

Безысходней гроба мое одиночество —

(До жизни, и в жизни, и в смерти самой!) —

И нет ни единого в небе пророчества,

Что новое солнце взойдет надо мной.

Ты не дал мне, Боже, любви человеческой,

И вот без нее не могу я понять

Ни воли Твоей, и ни ласки Отеческой,

И мне не желанна Твоя благодать.

Любовь Твоя, Господи, сердца не радует,

И ты мне навеки, навеки чужой —

И в адские пропасти медленно падает

Душа, не согретая лаской земной.

Часто жаловался на то, что отец выгнал его из дому, не помогает, не принимает… Но вот читаем в письме Садовскому от 27 мая 1914 года: «Дома встретил праздничную суету и множество гостей; отец вторые сутки не выходит из-за зеленого стола; предлагал и мне денег для игры в железную дорогу[76]. Но лучше было бы, если бы он дал их мне для поездки по настоящей жел. дороге – куда-нибудь подальше и в новые для меня места».

В том же письме Тиняков планирует: «…Осенью, б.м., пробуду там (в Москве. – Р.С.) некоторое время (Шмаков, Кущуба, дантистка)». Кто такие Шмаков и Кущуба, я установить не смог, но дантистка, уверен, наверняка упоминается здесь именно как зубной врач. Тем более Тиняков оставил нам стихотворение и о том, как ему лечат зубы и какие он при этом испытывает чувства:

Сижу я в кресле, голову откинув.

В ее руке стальной пинцет блестит,

И тонкий запах девственных жасминов

Вокруг нее по комнате разлит.

Как будто червь мне злобно гложет челюсть,

Но – сквозь туман и огненную боль —

Ее движений замечаю прелесть

И черных кос сверкающую смоль.

Она – к моим губам приблизив руки, —

Вонзает в десны мне бесстрастно сталь:

И сладок мне укол, желанны муки,

И пытке злой отдать себя не жаль!

О, если б, крылья тяжкие раскинув,

Повисла надо мной навек болезнь,

И я впивал бы аромат жасминов,

И сердце пело бы признанья песнь!

Герой Тинякова вступает в половое общение с проститутками, нищенками, старухами, больными сифилисом, да бог (или черт) знает с кем. В письмах всё тому же Садовскому он не стесняется выражать свое отношение к женщине как таковой:

Я ненавижу и презираю так называемую «женскую личность»; «женский ум» мне противен, женское «я» для меня омерзительно. Единственное, что мне нужно и необходимо, это – женское мясо. Влюбиться я уже не могу, и мне для сожительства совсем не нужна какая-нибудь барышня из общества, которую нужно прельщать чистыми подштанниками и наодеколоненной жопой. Вот здесь, на Васильевском, в Лифляндской кухмистерской есть служанка Мина… Что за мясо! Какие формы! Приобрести бы такую бабу, и можно бы было «отводить душу»… а кто лучше природной кухарки может ведать хозяйственную сторону жизни?!

Но тем же Тиняковым написано это стихотворение:

Чрево Твое я блаженно целую,

Белые бедра Твои охватя,

Тайну вселенной у ног Твоих чую, —

Чую, как дышит во чреве Дитя.

Сильного духом родишь Ты, – Святая,

Светел и чуден Твой ангельский лик…

В жутком восторге, дрожа, замирая,

Чистым лобзаньем к Тебе я приник…

(Впрочем, и здесь не обошлось без тиняковщины: в публикации в журнале «Весы» (1907, № 11) это стихотворение, «Свет целования», имело подзаголовок – «Из хлыстовских мотивов».)

И у современников Тинякова, и особенно у тех, кто нынче пишет о нем, часто встречаются слова: автор похабных, порнографических стихов. Похабными и порнографическими можно считать многие тиняковские сочинения – от «Плевочка» до «Радости жизни», но, видимо, имеется в виду именно это:

Настал июль: ебутся пчелы,

Ебутся в поле овода,

Ебутся с неграми монголы

И с крепостными господа.

Лишь я, неебаный, небритый

Дрочил в заплеванных углах,

И мне сказал отец сердитый:

«Без ебли ты совсем зачах!

Пойди, дурак,