Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая

и обеспечивали кинопросвещение самым медвежьим углам СССР. Известно, что уже в 1975 году Дворжецкий участвовал в подобных встречах в «труппе Копытмана», театрального режиссера, с которым давно был знаком, – в конце 1960-х тот ставил спектакли на сцене Омского драматического театра. В письме А. Стругацкого, которому Копытман предложил сделать спектакль по роману «Трудно быть богом», брату Борису читаем: «…он сейчас таскается со своей труппой по городам Союза, а в труппе четыре человека, из коих имеют место Даль, Дворжецкий и Джигарханян, самые звезды сцены и экрана…»[174]

Это было написано в октябре 1975-го, через два года после того, как Даль и Дворжецкий познакомились на съемках «Земли Санникова». Может быть, Олег Даль и был тем человеком, который подтолкнул Дворжецкого к новой для него форме киногастролей? Даль эти встречи любил, «подзаряжался» от разговоров со зрителями, радовался заработку, который обеспечивало Бюро… Правда, отношения Дворжецкого с самим Далем к 1976 году чуть охладели. Родные Даля связывали это с тем, что «у Влада были очень непростые дела с женщинами (одна жена, потом другая, потом снова сложности…)», чуждые и непонятные Далю, – хотя, возможно, это у Даля были сложности с алкоголем, чуждые Дворжецкому. Актерских «пьянок» он никогда не любил, а встречи с Далем часто сопровождались именно алкогольными посиделками…[175]

Но личные отношения – отношениями, а гастроли «по линии» Бюро кинопропаганды прочно вошли в жизнь Дворжецкого. У него сложилось несколько обкатанных программ: ролики, смонтированные из фильмов с его участием, выступление, ответы на вопросы. Итак, в мае 1976 года с одной из таких программ он выступает в омском Доме политпросвещения. Май выдался жарким, в зале душно; пока крутятся ролики, выходит на улицу – покурить и проветриться. Вдруг – неожиданное: «Дайте мне, пожалуйста, ваш автограф, а?»

Неожиданное не потому, что просят автограф, – к этому Дворжецкий уже более чем привык, – а потому, что очень уж внезапно появляется здесь, на заднем дворе, среди щебня и мусора, эта девочка: длинноногая, очень нескладная, сжавшаяся от смущения перед знаменитым актером.

Он смотрит ободряюще:

Конечно! Откуда ты такая?

– Из-за забора!..

– Что это за метка у тебя на щеке?

Девчонка смущается так, как «смущение не сыграешь, скажут: так не бывает, надо же?..»: «Петух это… Когда маленькая еще…» Получает заветный автограф и спрашивает, вновь неожиданно и оттого невозможно искренне: «А что такое счастье?»

Вопрос, на который Дворжецкому хочется откликнуться столь же искренне. Разве не об этом он думал весь прошлый год, лишившись того, к чему столько стремился, а приобретя – что? Несколько новых ролей в кино? Девочка ждет, уверенная, что обожаемый капитан Немо (или – полярник Ильин? Кто скажет, кого она перед собой видела? Вряд ли, впрочем, пилота Бертона или палача Хлудова…) знает ответы на все вопросы. А капитан Немо отвечает задумчиво:

– Знаешь, счастье – это когда вот такая возникает из мусора и спрашивает: «Что такое счастье?» Вот что такое счастье!.. А завтра, может, это будет несчастьем, не знаю!.. Тебя как зовут?

– Све-е-та! – И она опять ежится, трется щекой о платье на плече и оставляет чуть приоткрытым рот… – Я к вам еще приду, послушать… Вот вам тут!..

Она уходит. Ролик кончается… Надо идти… Как она туго лопатки свела… Как будто боится, что кину камень…

Я сижу и смотрю в эту сжатую от смущения спину, а в руке у меня ее подарок: веточка сирени с цветками, похожими на шрамики-крестики… Шрамик-крестик… Шрамик-крестик… Надо же!..[176]

Опубликованная в журнале «Смена» за 1984 год, в более поздних публикациях эта сцена опускалась – то ли как слишком личная, то ли – незначащая. А ведь для Дворжецкого встреча со Светой – покрасневшие коленки, сведенные лопатки, шрам на щеке – явно значила многое, не случайно он возвращается к ней уже в мае, в Переделкине, восстанавливая их разговор на заднем омском дворе в самых мелких деталях. Может быть, на редкость к месту пришелся вопрос (даже мурашки по спине побежали), может быть, само имя – Света – отозвалось узнаванием. Светлана, мать Лиды, была тогда с дочерью на Камчатке, а встреча со Светой произошла – здесь, в Омске, в городе юности… Глупость, совпадение, но все-таки – когда через пару лет Дворжецкий будет разыскивать в Саратове Наташу, его первую школьную любовь, ему снова покажут «какую-то девочку». А он запишет в дневнике с горькой улыбкой: «Мне нужна была Наташа, которой было сорок лет»[177]…

2

Вообще май в Омске выдался жарким – и каким-то пророческим. На том же заднем дворе Дома политпросвещения, с тоской оглядывая начавшуюся бестолковую стройку: «…вырыли огромную яму, воды в ней полно, и прямо в яму кладут бетонные плиты», – Дворжецкий неожиданно проговаривается: «После инфаркта, говорят, теперь на третий день вставать велят… Может, такой метод нынче!» Еще ни о каком инфаркте и речи нет, еще множатся съемки, гастроли, разъезды; после Омска Дворжецкий и Виноградов садятся в машину, летят в Белоруссию, где снимают «Легенду о Тиле» крестные отцы Дворжецкого – Алов и Наумов, после съемок – опять в Москву, на репетиции «Чуда Святого Антония»… На этой обратной дороге друзья попадают в страшную, хотя и окончившуюся бескровно, аварию:

Ночь была, встречная машина была, трайлер этот дурацкий был уже в двух метрах, когда я его увидел. Чтобы я очень обрадовался этой встрече, так нет, как говорят в Одессе, я только морду успел отвернуть. Моей машинке эта встреча тоже пришлась не по вкусу – вся правая сторона, а именно: оба крыла и обе двери остались под городом Березино, где когда-то стоял Наполеон со своими войсками…

Вот такие дела! Может, всё это и к лучшему, так как делить машину с моей дорогой бывшей супругой (я развелся 27-го) стало гораздо проще! Завтра бедного «Шамиля» оценят, а там посмотрим!

Что еще? Руки-ноги целы, и уже ладно, правда?[178]

Руки-ноги действительно целы, а что до сердца – о том, как на него повлиял пережитый стресс, Дворжецкий пока что не знает. По приведенному письму Михаилу и Тамаре Адамянцам, друзьям из Белгорода-Днестровского, видно, что больше аварии его занимает то, что осталось от семейной жизни с Ираидой, хотя он и старается говорить об этом с иронией. Иронизировать трудно, а труднее всего – не видеть маленького сына: на фоне очередной разлуки с ребенком меркнут все прочие неприятности и