Сельма Лагерлеф - Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

Ума не приложу, что со мной творится. Я действительно стала до того буйной и неуправляемой, что не могу держать себя в узде, а ведь раньше мне это большей частью удавалось.

Каждый вечер, когда Элин и Аллан уходят спать, мы с тетей устраиваемся в гостиной. Тетя вяжет на спицах шарф, а я плету крючком кружевную прошивку. Вслух мы не читаем, но тетя обычно рассказывает мне длинные истории про людей, с которыми она сталкивалась в Стокгольме, и слушать ее весьма занятно.

Иногда в гостиную приходит и дядя Уриэль, сидит, курит свою длинную трубку и читает «Нюа даглит аллеханда». Читая, дядя порой посмеивается, и тогда мы с тетей сразу смекаем, что редактор Линдстрём неодобрительно отозвался о либералах, а хуже либералов, по дядину мнению, ничего на свете нет.

Вечером в четверг дядя тоже пришел в гостиную, сел рядом с нами подле лампы, только вот читал не «Нюа даглит аллеханда», а книгу небольшого формата, но очень толстую. Я как раз ломала себе голову, что же это за книга, явно ведь интересная, раз дядя забыл про газету, а он оторвал глаза от книги и посмотрел в мою сторону.

— Эту книгу тебе читать нельзя, — сказал он. — Так и запомни!

Я обещала, что не забуду, и больше мы об этом не говорили. Но вчера утром, когда я села в столовой за фортепиано разучивать свой урок, туда пришли дядя с тетей. И дядя был настолько увлечен разговором, что даже не подумал обо мне, корпевшей над этюдами Черни, а продолжал рассказывать тете, как одного француза, покушавшегося на убийство Людовика XIII, колесовали и пытали на глазах двора и всего честного народа.

Я играла свои этюды, но невольно слышала кое-что из дядина рассказа. Большую часть, понятно, не слышала, и потому мне ужасно захотелось разузнать, как там все было. Да вот беда, оказывается, дядя вычитал эту историю в той самой книге, к которой мне нельзя прикасаться.

И я бы никогда к ней не прикоснулась, правда-правда, будь я по-настоящему самою собой, ведь хотя недостатков у меня хватает, обещания я все ж таки держу.

С гимнастики я всегда возвращаюсь в полдень и должна часок отдохнуть. Обычно я лежу на диване в спальне, но вчера в спальне была большая уборка, поэтому тетя сказала, что я могу полежать на диване в дядином кабинете, поскольку дядя куда-то ушел. Я так и сделала, но, едва только улеглась, заметила поблизости, на этажерке, ту маленькую толстую книжку. Взяла ее и открыла — ведь ничего страшного не случится, если я посмотрю, что это за книга. А когда обнаружила, что это французская история, подумала, что с дядиной стороны сущее ребячество запрещать мне ее читать, историю-то позволено читать кому угодно. Вот я и начала потихоньку листать книгу. И как раз когда отыскала то место про пытки, услышала, как дверь передней отворилась, однако в последнее время я до странности глупа и бестолкова, мне даже в голову не пришло, что, возможно, вернулся дядя, и я продолжала читать. Минуту спустя дядя появился на пороге, а я лежу и читаю запретную книжку! Думаю, большей неприятности со мной в жизни не случалось.

Я вскочила, отложила книжку и попросила у дяди прощения. Мне, мол, было ужасно любопытно узнать, что это за книга такая, которую мне читать запрещено.

Дядя рассердился, но не слишком сильно.

— Я понимаю, ты из тех, кто без книжки жить не может, — сказал он. — Отныне ключ от моего книжного шкафа всегда будет в замке, можешь сколько угодно читать Вальтера Скотта, но другие книги оставь в покое.

Очень мило с дядиной стороны, и я от всей души его поблагодарила. Но все равно сгораю со стыда. Краснею, стоит дяде только глянуть на меня, ведь он наверняка думает, что я всегда такая непослушная и что моим обещаниям вообще нельзя верить. Он же не знает, что я переменилась и сама на себя не похожа.

В детской

Н-да, прямо не знаю, что мне с собой делать. Сперва неприятность с дядей и французской историей, но, право слово, то, что приключилось у меня сегодня с тетей, еще хуже.

Никогда не видела более уютной и красивой комнаты, чем тетина гостиная. Весь пол устлан ковром с цветочным узором, на окнах — присборенные белые гардины из вышитого тюля, а между окнами — большущее зеркало от пола до потолка. Там есть этажерка, уставленная забавными фарфоровыми фигурками, инкрустированный диванный столик и резная мебель с нарядной, словно радуга, обивкой. Но я думаю, такой красивой делают эту комнату не ковер и не мебель, по-моему, все дело во множестве картин, которыми увешаны стены до самого потолочного карниза. Особенно примечательна одна. Она висит прямо над диваном, вроде как на почетном месте, и изображает Карла X Густава у смертного одра Акселя Оксеншерны.[33] Казалось бы, ей положено наводить печаль, но на самом деле нет, потому что все на ней так красиво — красивые люди, красивая одежда, и мебель, и ковры, и занавеси. Войдя в гостиную, я сразу смотрю на эту картину, и стоит мне полюбоваться ею некоторое время, как вся комната меняет облик, превращается в покои старинного замка.

Тетя очень заботливо относится ко всем своим вещам и обыкновенно поверх красивого ковра в цветах расстилает половики. Как раз сегодня она постелила свежие, чистые (белые, с красными каемками), которые выглядят превосходно, иначе бы не оказались в той же комнате, что и Аксель Оксеншерна.

Тетя только-только расстелила дорожки и сидела, любуясь ими, когда я вернулась с гимнастики. Зная, что я привезла с собой галоши, тетя взяла с меня слово, что я буду надевать их каждый день, и потому ничуть не беспокоилась, когда я пошла по свежевыстиранному половику. Но секунду спустя она поспешно подняла глаза и крикнула мне: «Оглянись!» Я оглянулась и увидела на чистом, только что постланном половике цепочку черных следов.

Господи Боже, буди милостив ко мне, бедняжке! Я ведь каждый день, с тех пор как приехала в Стокгольм, ходила в галошах и, когда уходила с гимнастики домой, надела их, это я точно помню, но забыла снять их в передней.

Тетя конечно же увидела, как я огорчилась, и совсем почти не бранила меня, однако запачканные половики не убрала, так что я вижу следы своих галош всякий раз, как прохожу через гостиную.

Я пыталась выбросить из головы Марит Замарашку, знаю ведь, она попросту глупая выдумка. Но странное дело, всякий раз, когда дела у меня идут скверно, я вижу ее: она сидит на спинке дивана и ехидно смеется. И я поневоле думаю, уж не нянька ли Майя все-таки подослала ее ко мне, чтобы я вела себя в Стокгольме как злая и глупая деревенская девчонка.

Знать бы, как все это изменить! Если так будет продолжаться, тетя и дядя наверное вконец устанут от меня и отправят домой. А это уж вовсе стыд и срам — быть отправленной домой.