Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм

Пат — это, несомненно, идеал женщины: пожалуй, именно такой виделась и снилась автору спутница его жизни. Красивая, ласковая, не буржуазная, не только возлюбленная, но и «товарищ». Образ этой героини — прежде всего порождение его фантазии. Она «подходит» к этой истории, ее любовь к «Робби» Локампу видится автору символом надежды на то, что при всей беспросветности жизни в ней всегда найдется лучик света, означающий, что человек может найти себя в другом человеке. «Я видел ее перед собой, красивую, юную, полную трепетного ожидания, эту бабочку, залетевшую благодаря счастливой случайности в мою... пустую, бессмысленную жизнь...» Любовь, утверждает романтик Ремарк, придает бессмысленному смысл: но он не был бы меланхоличным скептиком, если бы не ставил под сомнение и эту надежду, если бы не разрушал ее. «Я вот что скажу тебе, Робби, если серьезно, — философствует умудренная жизнью уличная девка Роза, — человеческая жизнь слишком длинная для любви. Просто-напросто слишком длинная. Это мне мой Артур объяснил, когда удирал, на прощание. И это верно. Любовь — это чудо. Но для одного из двоих она всегда тянется слишком долго. А другой упрется как бык, и все не с места. Вот и остается ни с чем — сколько бы не упирался, хоть до потери пульса».

Пат умирает в санатории от туберкулеза. Ремарк выбирает чахотку, болезнь из романов и опер XIX века (ею страдает и Ютта), не только для того, чтобы показать, как и чем заканчиваются исполненные любви и нежности отношения между Патрицией и Робертом. В трагическом финале повествования мы не видим просветления, но слышим призыв вернуться к началу печальной истории: «Есть ли на свете что-нибудь, кроме одиночества?» Локамп прощается с умирающей перед рассветом, сидя у ее постели. «Я видел, как изменялось ее лицо. А я все сидел и смотрел и не мог ничего с собой поделать. Потом наступило утро, и ее больше не было». Ничего незыблемого в мире нет, кроме беспредельной пустоты нашего бытия.

Пат, «отважный дружище», — четвертая в союзе «трех товарищей». Именно принадлежность к их союзу делает ее столь привлекательной для Роберта Локампа. Именно в этой книге тема товарищества заявлена Ремарком как одна из главных в его творчестве. В мире Пауля Боймера, под градом бомб и снарядов, узы товарищества не менее крепки, чем те, что связывают друзей Эрнста Биркхольца, вернувшихся с фронта и не находящих себе применения в мирной жизни. Узами товарищества — пусть и подточенными недоверием беглецов друг к другу — соединены и некоторые из бесправных и униженных в романах об эмиграции. Огонек товарищества не гаснет даже в такой среде, где жалости нет и не может быть места. Но именно солидарность позволяет заключенным собраться с силами, чтобы оказать сопротивление охране концлагеря в романе «Искра жизни». Пессимист и дизайнер меланхолической печали, Ремарк не устает славить товарищество, последнюю опору его усталых героев-неудачников. Введя это понятие в заголовок романа, он сделал его в «Трех товарищах», если можно так сказать, программным.

Между тем понятие это никак не назовешь безопасным, если говорить о том, как оно используется в творчестве Ремарка. Мастерски описывая человеческие отношения с сильной дозой реалистического скепсиса, он нередко теряет ощущение равновесия. Некоторые из его историй близки апологиям чисто мужеского братства, и даже война не кажется ужасной, когда автор превозносит единение своих героев как чуть ли не величайшее событие в их жизни. «Мы не дали себя сломить, мы приспособились; в этом нам помогли наши двадцать лет, из-за которых многое трудное было для нас так трудно. Но самое главное это то, что в нас проснулось сильное, всегда готовое претвориться в действие чувство взаимной спаянности и впоследствии, когда мы попали на фронт, оно переросло в единственно хорошее, что породила война, — в товарищество!» Пауль Боймер, из уст которого звучат эти слова, конечно же, не Ремарк, но он, несомненно, предстает здесь выразителем мыслей автора. Такие обладающие большой силой внушения и повторяющиеся формулировки подвигли даже некоторых националистически настроенных критиков к тому, чтобы расхваливать роман об окопной жизни. А ведь со своим героизирующим взглядом на войну они и без того считали армию школой нации, школой воспитания людей, верных кайзеру и Отечеству. Гимны товариществу были средством борьбы с индивидуализмом, ими гасилось критическое отношение к рейху и его элитам.

Такая авторитарная позиция, конечно же, совершенно чужда устремлениям пацифиста Ремарка. Однако и идеализация солдатского сообщества воспринимается сегодня не без двойственных ощущений. Притом что «товарищи» Ремарка, эти маленькие группки людей, объединяемые в его романах словом «мы», образуют однозначно антивоенную общность, противоположную в своей гражданственности тем, кто воспевал в своих милитаристских опусах союзы взрослых мужчин.

Тем не менее можно, пожалуй, понять недоумение читателя, обнаруживающего, как эта тема раз за разом — по крайней мере в романах, написанных в период с 1928 по 1935 год — звучит у Ремарка слишком настойчивым лейтмотивом, а «товарищество» воспринимается им, наряду с любовью, единственно надежным убежищем, достойным того, чтобы переносить в нем весь мрак земного существования. В этом давно усвоенном взгляде, несомненно, отражается многое из пережитого самим писателем. Вспомним, что чувство общности с единомышленниками впервые посетило его в «приюте грёз». Сыграла свою роль и романтика молодежных походов по взгорьям и долинам Германии. Не случайно в дневниках 1918 года он уносится мечтами и печалями именно в то благословенное время. Вот и Биркхольц, бродя по лесу в «Возвращении», предается воспоминаниям «о далеких временах: вечера у костров, народные песни, звон гитары, торжественность ночи над палатками. Это была наша юность. В последние годы перед войной в романтике “перелетных птиц” жило ожидание нового, свободного будущего...». Будучи солдатом, — в воспоминаниях многих участников войны говорится о похожих ощущениях, — Ремарк тоже находит опору в товарищеской спайке с людьми, оказавшимися в экстремальной ситуации. Быть может, тоска по утраченному чувству общности приводила и к частым застольям с приятными «собутыльниками».

Глубоким, вызванным войной переживаниям предшествовали воспоминания о времени безмятежных надежд и дружеских связей, и потому поведение как писателя, так и многих его героев диктуется — по точному выражению Йозефа Веннемера — «характерным для ребенка, иррациональным поиском уюта и безопасности». Эмиль Людвиг пишет в очерке о своем соседе и ценном собеседнике: «Одно из чувств переживалось им сильнее, чем большинством других писателей: товарищество. Он нашел его в свои 18 лет на войне, с тех пор искал по всему свету и, как мне кажется, напрасно».

Мы знаем, сколь сильна в подростковом возрасте тяга к общению и дружбе с ровесниками. Именно на этом отрезке жизни молодой человек нередко набирается опыта, которым будут определяться потом многие его поступки. Ремарк остается «подростком» и в зрелом возрасте. Увлечение романтизацией товарищества достигает при этом такой силы, что оно не выдерживает столкновения с действительностью. А что такое товарищество как не противовес жесткой реальности в мечтах одиночки? Но оно, безусловно, и метафора того, к чему он зовет и призывает во всех своих романах: солидарность! Общество, не спаянное солидарностью, погружается в хаос и варварство. Ремарк не устает обращать наше внимание на этот основной элемент человеческого общежития и делает это с такой проникновенностью, что наши сердца начинают биться в унисон с сердцами его героев. В «Трех товарищах», например, — и в каждом из его романов есть тому десятки примеров — это чувство передается нам, когда Отто Кестер расстается со своим «Карлом», чтобы Локамп мог оплатить пребывание Пат в санатории. В заметках об этой книге Ремарк очерчивает свою концепцию следующим образом: «Роман... рассказывает... о людях, которым приходится вести жесткую борьбу за выживание; они не питают иллюзий, но знают, что товарищ — это все, а судьба — ничто».