Иеромонарх революции Феликс Дзержинский - Алексей Александрович Бархатов

опасная для государства афера. Дзержинский, поставив в известность Совнарком, дал ход следствию. Оно привело не только к аресту нескольких спекулянтов, но и к вынесению смертного приговора двум братьям Череп-Спиридовичам, бывшим гвардейским офицерам, и их биржевому маклеру Берлисону за спекуляцию в особо крупных размерах и государственную измену. Они пытались продать немцам скупленные по дешевке у населения акции Веселянских рудников и «Чистяково-антрацит» на сумму пять миллионов рублей.

Была и другая история, с которой Дзержинский связывал попытку дискредитации и ВЧК, и его лично. Вот она сейчас и прокручивалась по эпизодам в сознании Феликса. Нападение на Мирбаха бросало на неё совсем иной свет.

С полмесяца назад через Наркомат иностранных дел он получил сведения о готовящемся покушении на членов германского посольства и в придачу даже список адресов заговорщиков. Поручил дело Петерсу и Лацису. Обыски не дали никакого результата, арестованных пришлось освободить. Остановились на версии, что дипломатов просто кто-то шантажирует.

Но неделю назад заместитель наркома Лев Карахан заехал к Феликсу с новой информацией от германского посольства – можно одним махом раскрыть все нити заговора. Необходимо только срочно произвести тщательный обыск на Петровке, дом 19, квартира 35, где живет некий англичанин Уайбер, главный организатор. Если найдется что-либо шифрованное, доставить в посольство, там сейчас же расшифруют.

Послали надежный наряд, задержали нескольких лиц, в том числе и этого учителя английского языка Уайбера. В его книге нашли шесть шифрованных листков. Уайбер на допросе заявил, что политикой не занимается и понятия не имеет, каким путем они попали в его книжку. Один из листков был передан Караханом в посольство. Они вернули его уже расшифрованным. Сообщили, но не сразу, и сам ключ. Ознакомившись с содержанием, чекисты снова пришли к убеждению, что кто-то просто шантажирует и ВЧК, и германское посольство, а Уайбер – вполне возможно, лишь случайная жертва.

Вот тогда для окончательного выяснения Дзержинский и встретился с сотрудниками посольства Рицлером и Миллером. Они шантаж отрицали, так как дающие сведения лица денег взамен не получают. Феликс предположил, что могут быть и политические мотивы мистификации, например желание направить внимание на ложный след.

То, что здесь какая-то интрига, стало понятно, когда чекисты получили достоверные сведения, что именно Рицлеру кем-то сообщено, будто Дзержинский не случайно смотрит сквозь пальцы на заговоры против германского посольства. Таким искусственно поддерживаемым недоверием и объяснялось, что немцы не назвали источник и далеко не сразу прислали ключ к шифру. Очевидным было, что это недоверие возбуждено лицами, желающими помешать Дзержинскому раскрыть настоящих заговорщиков, в существовании которых он уже не сомневался. И все же подобный исход он никак не предполагал.

Кто это? Савинковцы? Монархисты, желающие добиться реставрации путем военной силы германского милитаризма? Но с этой публикой граф Мирбах как раз активно общается, постоянно беспокоясь за участь императорской семьи, совсем недавно от имени кайзера предлагая Ленину за разрешение на их переезд в Германию смягчение условий договора. Скорее, наоборот, за этим могут стоять недавние союзники – американцы, англо-французские банкиры.

Фактов не было. Оставалось только гадать. Недоверие связывало руки. Результаты обыска, содержание листков, примитивность шифра, неизвестность источника не давали нитей для дальнейшего следствия. Упоминаемую в шифрованном письме некую Бендерскую чекисты установили сами, а в переданной из посольства расшифровке её фамилия была заменена многоточием. Как заявил прижатый к стенке Рицлер, это их осведомительница, от неё надеялись и впредь получать данные о ходе заговора.

Дзержинский настаивал, чтобы ему сообщили имя или лично свели с главным источником. И вот два дня назад встреча с человеком по фамилии Гинч состоялась в присутствии лейтенанта Миллера. Сразу стало ясно, что он чего-то боится, путается и одновременно старается посеять недоверие. А в конце разговора, уже без Миллера, он вдруг попросил Феликса о пропуске к нему в комиссию: мол, несколько раз приходил, но его не хотели выслушивать, что был даже в отряде Попова, но тоже без толку.

После встречи Дзержинский через Карахана сообщил германскому посольству, что считает арест Гинча и Бендерской необходимым, но ответа так и не получил…

Теперь стало очень похоже, что его просто хотели подставить накануне теракта, а затем обвинить в бездействии. Интрига против него? Нет, конечно. Слишком мелко. Но сопутствующей целью он мог быть.

Когда подъехали к посольству, в переулке стояло уже несколько легковых и грузовых автомобилей, рядом расположились вооруженные солдаты.

Как выяснилось, первым сюда прибыл вездесущий член коллегии Наркоминдела Карл Радек. Ламбрекеном висящая на его щуплом теле гимнастерка, в значительной мере прикрытая кобурой с маузером, должна была соответствовать серьезности момента. За ним подъехали Карахан с Чичериным, нарком юстиции Стучка, а Бонч-Бруевич привез с собой ещё и отряд латышских стрелков.

Вошедшего в особняк Дзержинского переводчик посольства лейтенант Миллер сразу встретил упреком: «Что вы теперь скажете?» – и показал ему мандат на имя Якова Блюмкина и Николая Андреева на бланке с подписью председателя ВЧК.

– Такого удостоверения я не подписывал, – уверенно ответил Дзержинский, всмотревшись в подписи. Бланк и печать были настоящими, а вот автографы – его и Ксенофонтова – явно скопированы. Он приказал немедленно разыскать Блюмкина и незнакомого ему Андреева, а сам пошел осматривать место и допрашивать свидетелей.

Я. Г. Блюмкин. 1918 г.

[Из открытых источников]

Якова Блюмкина Феликс знал мало, виделся с этим молодым человеком всего несколько раз. Его приняли в комиссию по рекомендации ЦК левых эсеров в мае, когда возникла нужда организовать отделение контрразведки по шпионажу. Но буквально на днях Дзержинский получил на его счёт неприятное известие от заместителя наркомвоенмора Федора Раскольникова и работающего в Наркомпросе у Луначарского поэта Осипа Мандельштама. Находясь в сильном подпитии в одном из московских литературных кафе, Блюмкин стал демонстрировать собеседникам списки арестованных и некие ордера на расстрел, хвастаясь тем, что единолично может решать, кого «пустить в расход», а кого пощадить. «Вот, к примеру, у меня сидит Ксаверий Пусловский, польский поэт, большая культурная ценность, подпишу ему смертный приговор и аминь, а если, к примеру,вам нужна эта жизнь, он, так и быть, может ему ее оставить». Когда Мандельштам возмутился, Блюмкин стал и ему угрожать: мол, если кому расскажет, то и сам получит пулю в лоб.

Феликс тотчас выяснил причину задержания Пусловского и распорядился выпустить его, а Александровичу приказал взять от ЦК объяснения и сведения о Блюмкине для того, чтобы предать его суду. В тот же день на собрании комиссии было решено – впредь до получения объяснений Блюмкина от должности отстранить.

И как это теперь понимать? Личная месть? Или