Дорогой папочка! Ф. И. Шаляпин и его дети - Юрий А. Пономаренко

драматический спектакль отец редко нас водил: я догадывалась, что театр к тому времени потерял для него какую-то часть своего обаяния. Кино он не одобрял, не считая его искусством, но очень высоко ценил Чарли Чаплина как актёра.

Однажды, в один из очень редких наших походов в кино, мы с отцом смотрели «Бунт на корабле» с Чарли Лаутоном. Как только отец увидел на экране невольников, он тут же покинул зал, сказав, что для него просто невыносимо, когда мучения людей преподносятся так отвратительно открыто. А я осталась и в одиночестве наслаждалась всеми этими ужасами.

Отец считал варварством любое представление, где было насилие над человеком. Сюда входили футбол и бокс. Такая позиция была бы понятна, если б он сам был мягким по характеру человеком, но это было далеко не так.

Чтобы восполнить пробел в нашем образовании, когда мы уехали из России, мама наняла для нас гувернёра-англичанина. Это было свирепое существо, заставлявшее нас заниматься каждый день с утра до вечера. Отец жалел нас: он не был сторонником эмансипации женщин и скорее предпочёл бы, чтобы мы учились стряпать и шить.

Часто, поздним утром, наш слух улавливал доносившееся из коридора лёгкое шуршание отцовского халата. Мы с трепетом замирали, слыша, как звук его шагов приближается к нашему порогу. В подобных случаях он был благосклонен, нежен и полон интереса к происходящему, хотя сам не разбирался в «хитростях» геометрии или латыни. Он был великолепен, когда входил к нам в своём халате, умытый, чисто выбритый и слегка надушенный, заполняя комнату своей огромной фигурой. Было что-то наполовину робкое, наполовину любознательное в выражении его глаз, они будто говорили: «Мне хочется узнать, но, может быть, лучше не надо?» Атмосфера этих визитов очень напоминала ту сцену из «Бориса Годунова», когда царь неожиданно заходит в детскую и царившее в ней оживление внезапно прекращается. Возможно, отца смущала неизвестность: он не знал, чего можно ожидать от растущих детей и был немного сбит с толку своими отцовскими обязанностями. Как бы то ни было, в наших отношениях с ним была какая-то скованность. Нам было хорошо известно, как много он ждал от всех других: он считал, что повар только тогда повар, когда он хорошо готовит, а великий князь только тогда великий князь, когда он элегантен и полон достоинства. А поскольку мы для всех были просто «дети», то никто из нас не знал, как сделать так, чтобы он был нами доволен.

Социальные гарантии, по законам которых живёт английское общество, в России были совершенно неизвестны. По неписаному российскому закону, удачливый человек заботится о своих менее удачливых товарищах. Так поступал и мой отец, давая приют и кормя многочисленных приятелей и иждивенцев. Они естественным образом вливались в семью. После нашего отъезда из России у нас в Париже каждый день к обеду собиралось от 15 до 20 человек. Приём пищи был для отца священнодействием. Он знавал настоящий голод, и к обеденному времени относился с большим уважением. Обед поэтому был почти ритуальным действом. Отец, ещё в халате, занимал место во главе стола. Манеры его за столом были ужасны: он набрасывался на еду, словно лев. Ел, правда, аккуратно. Часто бывало так, что кто-нибудь из нас, страдавший отсутствием аппетита, начинал чувствовать его появление просто при виде того, с каким восторгом набрасывался на еду отец! Между блюдами отец разговаривал, он удивительно владел словом и был превосходным рассказчиком. Даже если в рассказе было много персонажей, он сам исполнял все роли. Мы слушали его как зачарованные. Мы были для него публикой, которую он развлекал.

Марфа с отцом, 1924 г.

Самые яркие мои воспоминания связаны с теми днями, когда бывали выступления отца. За завтраком все разговаривали приглушённо, а потом ходили на цыпочках, чтобы не разбудить его. Все знали, что сейчас будет. Звонил звонок – сигнал, чтобы ему несли кофе. С этого момента начинались неприятности: вдруг оказывалось, что к утру он лишился голоса и теперь может говорить только шепотом. Немедленно отменить спектакль! Что-то ужасное выросло на его голосовых связках. Мама бродит вокруг с докторским зеркальцем, с помощью которого она то и дело осматривает горло отца. Она в растерянности: признать ли, что она не видит на голосовых связках ничего страшного, или согласиться, что состояние гортани безнадёжное? В первом случае отец рассердится и скажет, что она ничего не смыслит в медицине, во втором – впадёт в уныние и будет без конца повторять: «Я лишился голоса! Это конец!» Не поможет никакая дипломатия, хитрость или такт. Импресарио собираются по углам, обсуждая, как выйти из положения. Отец обвиняет их в том, что они, такие-сякие обманщики, хотят надуть публику, подсунув ей безголосого Шаляпина. Потом он, рассерженный, садится за стол, требует карты и раскладывает пасьянс, никого вокруг не замечая и думая только о приближающемся провале вечернего спектакля.

К вечеру нервы у всех на пределе, а тут ещё задёрганный камердинер укрепил не те запонки в манжетах отцовской рубашки! Разумеется, всё в конце концов налаживается: автомобиль подан, отец готов, и все отправляются в театр. О, это были ужасные дни! А всё дело в страхе перед публикой – он так никогда и не смог от него избавиться!

Я встречала воспоминания об отце, где он изображается «физическим гигантом». Это неправда, хотя он действительно обладал внушительной внешностью. Отец был человеком сильным и выносливым, и я была удивлена, когда весной 1937 года получила от мамы письмо, в котором она писала, что у него появилось навязчивое желание поехать обратно в Россию. Мама говорила нам, что, подобно старому псу, его тянет домой, умирать. Доктора ничего у него не находили, но мамино предчувствие не обмануло её: следующей весной злокачественное малокровие истощило его, и в апреле нас вызвали к его постели. Перед нами лежал человек с очень аристократической внешностью: его обыкновенный, слегка округлый нос принял орлиную форму, а обычно румяное лицо было теперь бледным. Мы все и несколько докторов сгрудились у его постели. Отец попросил пить, а когда ему принесли, он настоял на том, чтобы самому держать стакан. Затем он сказал маме: «Почему так темно в этом театре? Маша, вели зажечь свет!» Это были его последние слова.

Я всегда буду помнить руки отца – прямоугольные, соразмерные, ловкие. Их движения всегда были неспешны, но очень красноречивы, так что лёгкий поворот руки мог передать смену настроения. Его