Наставница Эйнштейна. Как Эмми Нётер изобрела современную физику - Ли Филлипс

Дела у Эмми шли лучше, чем на каком бы то ни было ином этапе ее жизни. Ей нравились студентки, Америка, исследовательская работа, которую она продолжала, и вдохновляющее товарищество с блестящими коллегами из Института перспективных исследований. Испытывая все более глубокую привязанность к Америке, она оставила идею в конце концов поселиться в Советском Союзе: идея, которая оставалась у нее на уме даже после того, как она переехала в Брин-Мор. Она писала, что «быть здесь – огромное преимущество (несмотря на стоимость доллара), можно путешествовать почти куда угодно… Кроме того, надо признать, что английский, кажется, вытеснил все мои воспоминания о русском языке»[331]. В другом письме она повторяла: «Кстати сказать, я стала вполне бегло говорить по-английски, в результате чего последние жалкие следы русского изгладились из памяти»[332].

В данный исторический момент чье-то желание добровольно перебраться в СССР может показаться странным. Но в 1930-х годах о бесчинствах большевиков и кровожадной психопатии Владимира Ленина и Иосифа Сталина еще не было широко известно за пределами пространства, населенного их жертвами. Западноевропейская и американская интеллигенция – в особенности те, кто, подобно Эмми Нётер, всю жизнь симпатизировал социалистам, – часто видели в советском эксперименте, как минимум, интересную альтернативу тем системам государственного и общественного устройства, при которых жили сами[333]. И следует признать, что, в особенности в период между двумя мировыми войнами, эти системы оставляли желать много лучшего. Хотя те, кому удалось бежать из советской тюрьмы народов, не уставали предостерегать, эти голоса, как правило, тонули в шуме пропаганды и пропускались мимо ушей из-за человеческой склонности игнорировать неприятную информацию.

Нётер испытывала особенно теплые чувства к России, поскольку проведенный там в качестве приглашенного преподавателя год был отмечен плодотворным сотрудничеством и глубокой восприимчивостью к ее манере преподавания и идеям, многие из которых были новы для российских математиков[334]. Многое из того, что она видела в России, ей понравилось. Если все это учесть, неудивительно, что Нётер лелеяла надежду туда вернуться.

Однако она решила остаться в Брин-Море. Она признавалась другу, что время, проведенное в США, было счастливейшим в ее жизни, поскольку в Брин-Море и Принстоне ее ценили так высоко, как никогда не ценили в родной стране[335].

Вскоре после этого признания у нее обнаружилась заметная внешне опухоль, которая вызвала такой дискомфорт, что она наконец обратилась за медицинской помощью. Доктора обнаружили у нее устрашающих размеров кисту матки.

10 апреля Нётер легла на операцию в больницу Брин-Мора. Все шло довольно успешно. Друзья, навещавшие ее в больнице после операции, нашли, что она, как всегда, весела и горда тем, что потребовалось удалить лишь кисту, а все остальное осталось нетронутым. Операция была ничем не примечательной.

Вскоре после этого у Нётер внезапно начался сильный жар, и она умерла.

Лечившие ее доктора описали случившееся в письмах к ректору Парк[336]. Восстановительный период, казалось, проходил как обычно, как вдруг на четвертый день температура внезапно подскочила выше 42 °С. В мозгу Нётер лопнул кровеносный сосуд, что очень быстро повлекло за собой смерть. Доктора указывали, что, хотя операция и могла иметь какое-то отношение к ее кончине, без нее пациентку бы наверняка ждало истощение, вызванное кистой.

Хотя у Нётер было лишь несколько учениц, ее внезапная смерть, очевидно, отразилась как на них лично, так и на их учебе. Из интервью с Элизабет Боггс становится ясно, как студентка переживала трагедию. Она продолжала (в основном самостоятельно) изучать учебник ван дер Вардена, а затем: «В разгар апреля внезапно оказалось, что через месяц, самое больше шесть недель, мне предстоит выпуститься из колледжа без главного преподавателя и кого-либо, кто бы знал, чем я занималась, кроме меня самой. <…> Я ни с кем не могла обсудить свою работу, поскольку недостаточно хорошо говорила по-немецки, чтобы рассказать о ней по-немецки, и не знала английских слов для всех этих математических материй. Я пребывала в некоторой растерянности».

Уилер нашла решение проблемы. Она привлекла самую опытную из учениц покойной Нётер к работе с той, что лишь приступила к занятиям. «Английский Ольги Таусски был ненамного лучше, чем у Эмми Нётер, – вспоминает Боггс, – а я вовсе не знала чешского, но мы встретились, и она придумала совершенно гениальный ход. Она сказала: “Вот теорема, в истинности которой я уверена, поскольку она была доказана неалгебраически. Никто и никогда не доказывал ее, используя алгебраические методы. Предлагаю тебе сделать это в качестве творческого задания”».

Кажется не очень честным заставить студентку решать такого рода исследовательскую задачу, но Боггс справилась. «Мы встречались несколько раз, – говорила она. – Я задавала ей вопросы, и мы их обсуждали. Я помню, что ужасно паниковала <…> за три или четыре дня до того, как надо было демонстрировать результат <…> я все записала <…> и вдруг внезапно поняла, что допустила ошибку ближе к началу рассуждения <…> так что я в конце концов исправила ошибку, и задание было принято».

Маргерит Лер, другая ученица Нётер, произнесла следующую речь во время скромной поминальной службы в часовне Брин-Мор:

Во время собрания совета в начале 1933 года ректор Парк объявила о прибытии <…> доктора Эмми Нётер. Среди математиков это имя всегда вызывает почтительный шепот; группа <…> с нетерпением ждала и составила множество планов, связанных с прибытием д-ра Нётер <…> много обсуждали изменение расписания, чтобы освободить учащихся <…> для консультаций с мисс Нётер до тех пор, пока она не будет готова предложить должным образом подготовленные курсы. <…> Казалось, что начать можно было и потихоньку; члены группы не изучали особую область интересов мисс Нётер – и мог помешать языковой барьер. <…> Когда она приехала, внезапно оказалось, что никаких таких барьеров не существует, что они сметены поразительной энергией женщины, чья слава, вдохновлявшая бесчисленных молодых исследователей, достигла Америки задолго до нее самой. За несколько недель группа из четырех учениц обнаружила, что мисс Нётер была способна воспользоваться – и пользовалась – каждой минутой времени и всей силой внимания, которые они были готовы ей уделить. На второй год ее работа стала неотъемлемой частью жизни отделения <…> в группу ее учениц входили три научные сотрудницы, получавшие в Брин-Море гранты или стипендии, вручавшиеся специально для того, чтобы воспользоваться всеми преимуществами ее присутствия. <…> Окружавшие ее в Гёттингене молодые ученые говорили, что называют Нётер членом семьи, и что когда она была вынуждена покинуть Гёттинген, то мечтала вновь где-нибудь построить то, что было там разрушено. Теперь мы с гордостью и благодарностью понимаем, что видели здесь рождение новой «семьи Нётер». Для мисс Нётер работа была столь же неизбежной и естественной, как дыхание <…>