Наставница Эйнштейна. Как Эмми Нётер изобрела современную физику - Ли Филлипс

трехчасовую поездку на поезде, а иногда Уилер возила ее туда на машине[310]. Нётер так по-настоящему и не стала частью Принстонского университета, который, как она замечала в одном из нескольких сохранившихся писем из Брин-Мора, «не приемлет ничего женственного».

Вероятно, она не осознавала, что Принстон также весьма чужд всего еврейского[311]. В университете существовала негласная система квот, от которой он начал отказываться лишь по окончании Второй мировой войны, заменив ее в более поздние годы квотами, ограничивающими поступление студентов азиатского происхождения, которые обосновывались сходным образом[312].

Институт перспективных исследований был уникальным заведением. Он был обязан своим появлением предложению, направленному Освальдом Вебленом, математиком, состоявшим в переписке с Нётер, в Фонд Рокфеллера[313]. Абрахам Флекснер, уволившийся из фонда по выслуге лет, способствовал организации института, и Веблен стал его ведущим профессором. В свою очередь, Веблен заручился согласием Эйнштейна стать в институте профессором номер два.

Знаменитый студент Гильберта Рихард Курант, как кажется, привез в США, куда бежал от нацистов в 1934 году, толику гёттингенского духа математических прогулок. Один американский студент описывал встречи с Курантом так: «Это было, черт возьми, так обыденно. Я всегда думал о математике как о занятии, при котором садишься за стол, чтобы над чем-нибудь поработать. Но тут я обнаружил, что ею можно заниматься, пока стрижешь газон»[314].[315]

Институт должен был стать местом, где умнейших математиков и ученых ждали бы работа, щедрое жалованье – и никаких обязанностей. Казалось, что идея рабочая. Однако у нее были и противники. Американский физик Ричард Фейнман смог разглядеть ее оборотную сторону:

Я видел в 1940-х, в Принстоне, что происходило с людьми огромного ума, работавшими в Институте перспективных исследований, специально отобранными обладателями фантастических умственных способностей, получившими возможность просто сидеть по своим кабинетам в прекрасном, стоящем посреди леса здании, не имея ни студентов, ни каких-либо обязанностей вообще. Теперь эти бедолаги, предоставленные самим себе, могли всего лишь сидеть и думать – отлично, правда? Вот только никакие идеи им в голову почему-то не приходили: возможностей сделать что-либо у них имелось предостаточно, а идей не было. Думаю, как раз в такой ситуации нарастает чувство вины, появляется депрессия, и тебя одолевает тревога от того, что нет идей. И все напрасно. Нет идей, и все тут. <…> В общем, я обнаружил, что преподавание и студенты не позволяют жизни стоять на месте, поэтому я никогда не приму поста, сопряженного с созданными для меня кем-то превосходными условиями, которые позволили бы мне не возиться с преподаванием. Никогда[316].

Одной из характерных особенностей института были окружающие его обширные леса. Сам Веблен скупал земли от имени института, торгуясь за них участок за участком. Он хотел обеспечить безмятежную обстановку и возвести нечто вроде ограды от повседневного мира, лежащего вовне. Эти леса, без сомнения, способствовали тому, что некоторые из сотрудников института, в том числе и Нётер, когда она его посещала, в большей степени чувствовали себя как дома, поскольку обстановка должна была – по крайней мере, отчасти – воссоздавать ставший местом стольких математических прогулок Гёттингенский лес, и по сей день окружающий Гёттингенский университет.

В конечном счете обладателей «огромного ума» разместили в элегантном здании, где была библиотека со стенами, обшитыми деревянными панелями, аудитории и кабинеты с каминами. В здание даже была раздевалка с душевыми и ванными, чтобы удобнее было пользоваться расположенными неподалеку теннисными кортами. В песенке сотрудников института были такие строчки: «Построил он для математиков загородный дом, даже ванну можно принять в нем».

Флекснер не хотел сам заниматься наймом ученых для работы в институте. Он сказал Веблену, что для него «математики – словно коровы в ночи: друг от друга не отличишь». Тем не менее, после того как институт заработал, его стиль управления оказался настолько оскорбительным, что Эйнштейн возглавил мятеж, поднятый против него сотрудниками.

Лекции, которые читала в институте Нётер, были частью ее миссии в период жизни в Брин-Море: способствовать распространению передовых достижений в области современной алгебры (по большей части плодов ее работы) и знакомить со своими бескомпромиссно абстрактными методами всех математиков, оказавшихся в пределе слышимости – уроженцев США или таких же эмигрантов, как она. Нётер остро осознавала, что ее методы до сих пор казались кое-кому из ее слушателей, многие из которых ранее не сталкивались с гёттингенской математической культурой, странными: «Я начинаю понимать, что должна быть осторожной; в конце концов, они, по большому счету, привыкли к развернутым вычислениям, и я уже отпугнула некоторых своим подходом!»[317]

Эти регулярные лекции иногда превращались в семинары, посвященные конкретным темам, которые могли продолжаться неделями. Верная долгу преподавателя, Нётер часто привозила с собой постдока, Ольгу Таусски, чтобы та читала в институте лекции. Она заставляла Таусски репетировать выступления перед другими учащимися Брин-Мора по понедельникам, чтобы приготовиться к принстонским лекциям, которые (как правило) проходили по четвергам.

Таусски получила докторскую степень в Венском университете и по приглашению Куранта посещала Гёттинген в 1931 году, когда ей было всего 25 лет, чтобы помочь в редактуре собрания сочинений Гильберта. Сам Гильберт не имел никакого отношения к подготовке собрания своих трудов. Ему было неинтересно оглядываться на прошлое, и к подобным проектам он питал отвращение. Во время пребывания в Гёттингене она начала посещать лекции Нётер, и они подружились[318]. Впоследствии Таусски опубликует более 300 статей[319]. Чтобы учиться у Нётер, она отложила работу по гранту в Кембридже; вместо этого в период, проведенный в Брин-Море, она получала стипендию имени Нётер[320].

Отношения между Нётер и Таусски временами были драматичными, но всегда в конечном счете дружескими. Таусски рассказывала, как «фыркнула» на Нётер, когда во время лекции профессор раскритиковала опубликованное ею доказательство в манере, которую Таусски посчитала несправедливой[321]. Все, включая Таусски, сжались на своих местах, ожидая неприятностей. Таусски тогда еще не очень хорошо знала свою наставницу. Разумеется, Нётер оставалась невозмутимой. Таусски рассказывала: «Я в первый раз осознала, что она не обижается на критику».

Складывается впечатление, что Ольга Таусски привезла с собой в США склонность подчас сердиться на Нётер. Во время пребывания в Брин-Море между двумя женщинами существовало легкое напряжение. Таусски жаловалась, что Нётер ее критикует, поскольку профессор подразнивала ее за акцент и манеру одеваться[322]. Более молодую женщину подчас несколько задевали также некоторые взгляды ее наставницы, принадлежавшей к предшествующему поколению. По словам Таусски, Нётер признавалась, что, рекомендуя людей для занятия должностей, на деле отдает предпочтение мужчинам – чтобы те могли обзавестись семьями. Таусски также отмечала, что Нётер «была крайне наивна и мало что знала о жизни. Она считала, что семьи оберегают женщин»