Просроченный долг - Йожеф Лендел

и трех дней не прошло, как их словили. Эвенки, конечно. Семья, которая кочевала по соседству. Как они нашли убитых, этого мы никогда не узнаем. А уж убийц найти — это охотнику легко, даже если выпал снег. И доставили их головы. И с тех пор доставляют все головы. По всему Таймыру и далеко на север и на восток, с самых дальних уголков тундры приносят. Раньше никогда, несмотря на вознаграждение. А сейчас — всех до единого. Как у нас деревенские ребятишки несут хвосты сусликов в сельсовет и получают за каждый по копейке.

Эвенки не помогают. А без их помощи удачный побег в тех местах невозможен. На худой конец, пусть не помогали бы, но хоть терпели. Но с той поры не терпят. А ведь они полновластные хозяева этих бескрайних равнин, этого края рек, озер и карликовых берез, этой громадной земли почти с пол-Европы. Они знают здесь каждое птичье гнездо, вот что я скажу.

Поэтому технику, ну при побегах, нужно было сменить. И Полтора-Ивана — потому такое прозвище, что росту в нем было аж метр девяносто пять, — чтобы бежать, новую технику придумал.

В Норильске, в Горном лагере, он был своим человеком. Комендантом он был, то есть вроде как следил за внутренним порядком (Комендант из заключенных назначался администрацией лагеря из числа осужденных за бандитизм (ст. 59-я) и нес службу внутри зоны.). Как раз подходящий человек. Оставалось ему сидеть лет двадцать за вооруженный грабеж. И не какой-нибудь тупой преступник был этот Полтора-Ивана, а сообразительный, ловкий, безжалостный и умел приспосабливаться. Настоящего его имени никто не знал. В личном деле значилось больше десятка имен, соединенных словами «он же»: такой-то и такой-то Иван, он же такой-то или такой-то Павел. Кто знает, под какими именами значился он в других бумагах. Везде у него было столько имен, сколько власти сумели установить по отпечаткам пальцев или другим приметам, но вряд ли это были все его имена. Его и не называли по-другому, а только Полтора-Ивана.

И вот этот-то силач Полтора-Ивана перешел на интеллектуальный способ побега. Как своего рода ответственный за порядок и свой человек у начальства, стукач и исполнитель приказов, который сопровождал в карцер и имел доступ к документам, он знал, кто и когда должен освободиться. И он узнал, что вор один, который вот-вот должен освободиться, не протянет и пары недель, умирает в больнице. И уж не знаю как, но ему удалось похоронить этого зека под своим именем, и когда освобождающихся затребовали в центральную контору, он явился туда с чужими бумагами.

Не знаю, помогло ли ему начальство? Маловероятно. Боялись они. Понимали, что их ждет, если обман вскроется. Да что там, видели, лагерь-то, вот он. Может, не стали бы сквозь пальцы смотреть на дела Полтора-Ивана, только проспали они. Такие ленивые были, что буквально всё передоверили своим людям из заключенных. А те — если не по какой другой причине, то из страха — помогли ужасному Ивану. Этот был пострашнее любого начальства. Был рядом, действовал быстро и безжалостно.

Так, Полтора-Ивана не шел через тундру и тайгу две тысячи — а если посчитать все повороты да изгибы, намного больше — километров. А плыл пароходом как пассажир, как вольный человек. И добрался из Дудинки до Красноярска. Будь он чуть осторожнее, всё у него получилось бы. Ясно, что ему нельзя было и близко подходить к вокзалу, где его уж наверняка ждали. Нет, такой оплошности он не допустил. Осторожнее, умнее был. С парохода сошел не по трапу, а спрыгнул на стоявшую у берега на якоре баржу, благо ноги длинные. И всё он хорошо продумал, мастерски проделал. Погорел он на базаре. Был как раз базарный день, и решил он немножко разжиться на будущее деньжатами, еще кое-чем. И развлечься немного, встретить дружков, узнать новости. Да, перед таким соблазном, как базар, даже такой хитрец, как Полтора-Ивана, не устоял. Так он попался. Доставили его в тот пересыльный лагерь, откуда нас, меня в первый раз, его — во второй, отправили на север. Пока ждали отправки, я иногда играл с ним в шахматы. Тогда-то он и выложил свою историю. Но больше, чем я вам рассказал, не узнал я ни о его жизни, ни о целях. Разве еще то, что глубоко презирал он мелких мошенников, хлебных воришек и спуску им не давал. Он был широкой натурой, за куском хлеба руки не протягивал. Ему сами несли буханками и были рады, если такой важный человек брал.

После этой попытки он отказался от побегов. Окончательно поставил на лагерную карьеру. Сила, безжалостность, хитрость — всё у него для этого было. В Норильске он снова стал заключенным комендантом. Самым страшным легавым, сукой. Врагом «честных воров», как они себя называли. Воры же свою воровскую честь блюли. В камерах, на дверях, на оконных рамах часто встречались надписи: «Смерть стукачам!» Эти надписи казались глупостью, может, так оно и было. Но воры относились к ним серьезно. Несколько лет спустя я узнал, что знаменитого Полтора-Ивана убили в тайшетском лагере. Потому что был он стукачом^ Не он один так кончил.

Что говорить, стукач — занятие сытное. Стукачи жируют, входят в силу, как убойный скот. Но однажды они получат удар молотком в лоб, как скот на бойне. Никаких следов рукоприкладства, про отпечатки пальцев там всем известно. А то ножом пырнут между ребер, но убийцу удается найти очень редко.

Истории и предания о воровской чести и воровской мести хорошо известны в этом громадном крае, куда в старые времена путь длился месяцами, годами — по знаменитой «владимирке». Многие тысячи километров шли по ней пешком до места ссылки или каторги. Толстой, кто знал о русской жизни всё, очень точно описал этот путь в «Воскресении». Но народ поет не только о скорбном пути, но и о спасении. И сегодня басом, глубоким, как дальние раскаты грома, поют вековую песню о беглеце, переплывающем Байкал:

Славное море — священный Байкал! Славный корабль — омулевая бочка! Эй, баргузин, пошевеливай вал, — Молодцу плыть недалечко. Долго я тяжкие цепи носил, Долго бродил я в горах Акатуя. Старый товарищ бежать подсобил, Ожил я, волю почуя. Шилка и Нерчинск не страшны теперь, Горная стража меня не поймала, В дебрях не тронул прожорливый зверь, Пуля стрелка миновала. Шел я и в ночь, и средь белого дня, Вкруг городов, озираяся зорко, Хлебом кормили крестьянки меня, Парни снабжали махоркой. Славное море — священный Байкал!