Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

class="p1">После доклада барона Вольфа Деникин в весьма прозрачной форме предложил Бахметьеву все казённые суммы передать ему, Деникину, оставив себе лишь то, что необходимо на содержание посольства в Вашингтоне. Бахметьев ответил отказом, заявив, что считает себя подчинённым Колчаку, у которого в качестве советника по иностранным делам был агент Бахметьева Сукин, бывший до этого секретарём посольства в Вашингтоне. Но зависимость Бахметьева от Колчака была чисто фиктивной, он фактически ни перед кем не желал отчитываться и до конца этими суммами, которые к нему попали благодаря переводу всех казённых денег на себя, распоряжался бесконтрольно. Значительно позже, после эвакуации армии Врангеля, Бахметьев перевёл какие-то очень небольшие суммы Совещанию послов в Париже, а именно председателю его М.Н. Гирсу, и затем зажил в САСШ в качестве частного лица, открыв там спичечную фабрику на свои «сбережения».

Сила и слабость сазоновской политики

Но как мог я всё это предвидеть осенью 1919 г., когда у огромного большинства находившихся в Ростове правительственных чинов и общественных деятелей была твёрдая уверенность, что деникинская армия будет до конца года в Москве?! Постепенно погружаясь в самую гущу правительственной деникинской среды, я увидел, что Деникин не столько стремится найти прямой контакт с правительством САСШ, сколько хочет получить в своё распоряжение бахметьевские казённые деньги. Слово «панама» произносил даже Нератов, пересказывая, конечно, разговоры военных деникинского штаба. Сам же Нератов занимал нейтральную позицию, не желая обострять отношения ни с Деникиным, ни с Бахметьевым, который мог ему пригодиться в будущем. Моё же положение в делегации в качестве представителя дипломатического ведомства было до крайности щекотливым, и я пока что думал только о самой задаче этой делегации, которая представлялась мне чрезвычайно важной.

В этот мой первый приезд в Таганрог я не успел, конечно, ознакомиться даже в общих чертах с положением дел во внешней политике. Я попросил у Нератова разрешения познакомиться с секретным архивом дипломатической канцелярии, так как, поеду ли я в Америку или буду юрисконсультом канцелярии, такое ознакомление было мне совершенно необходимо. Нератов тотчас же дал мне разрешение, и через три дня я приехал уже с этой целью. Сначала я, однако, побывал у Энгельгардта, который сказал мне, что на этой неделе будет докладывать в Особом совещании (т.е. фактическом Совете министров Деникина) о нашей делегации в Америку и упомянет обо мне как о представителе дипломатического ведомства. Энгельгардт спросил меня, как отнёсся к моему назначению Нератов. Я рассказал ему о том, что было в Таганроге, и прибавил, что хотя я не имею ещё окончательного согласия Нератова, но, насколько я его знаю, он согласится, иначе он принял бы со мной более решительный тон. Энгельгардт был этим доволен, так как при категорическом отказе Нератова возникли бы затруднения в Особом совещании и пришлось бы прибегнуть к авторитету самого Деникина. Тон разговора с Энгельгардтом был самый оптимистичный, он настаивал на скорой отправке делегации.

Когда я вторично приехал в Таганрог, то предупредил Нератова, что вопрос о всей делегации и, в частности, обо мне лично будет поставлен в Особом совещании в течение ближайшей недели. Нератов уже успел, по-видимому, примириться с мыслью, что я поеду в Америку, и хотя как-то неопределённо протестовал по поводу такой быстроты решения, говоря, что напрасно я думаю, будто всё пойдёт так гладко, но не упоминал больше о том, что мой отъезд поставит его в безвыходное положение, принимая во внимание возможность развёртывания дипломатического ведомства в Москве. Были и прямые признаки того, что ему даже нравилась мысль о посылке именно меня, т.е. человека, которого он знал и считал во всех отношениях «своим» в дипломатическом ведомстве.

Нератов подробно рассказал мне о своём собственном положении при Деникине. Во-первых, его теснили военные, которые вообще в эпоху гражданской войны часто отодвигали на второй план официальное штатское правительство как при Деникине, так и при Врангеле. Это была так называемая «милитаризация правительства». Во-вторых, это были общественные деятели партийного толка, которые смотрели на Нератова как на «спеца» и за пределами дипломатического ведомства совсем с ним не считались, что по некоторым вопросам, вроде польского, ставило Нератова в тяжёлое положение. Наконец, в-третьих, о чём Нератов молчал, но что я знал из других источников: Нератова считали лишь временным заместителем Сазонова, а последний между тем и не думал приезжать в Ставку Деникина, т.е. в Таганрог.

К характеристике положения Нератова надо также добавить, что он с благоговейным почтением относился к самой личности Деникина. Он смотрел на Деникина как на своего рода монарха и каждый раз, отправляясь к нему, волновался так же, как в своё время волновался при поездках в Царское Село или в Ставку к государю на фронт. Мало того, за всё время моего пребывания в Таганроге, вернее, наездов туда Нератов ни разу не позволил себе при мне никаких критических замечаний в отношении самого Деникина. Таким образом, он был настоящим «деникинцем» и по духу, и по положению, чего совсем нельзя было сказать о правительственных лицах как вне, так и внутри дипломатического ведомства. Так, например, Сазонов, когда я видел его в Париже ещё до окончательного падения правительства Деникина, отозвался о последнем весьма ядовито, назвав его «превосходным солдатом, посредственным полководцем, плохим политиком и никуда не годным дипломатом».

Впоследствии я узнал, что наряду с вполне лояльным деникинским ядром существовала и совсем к нему нелояльная периферия, за куликами которой находился П.Н. Врангель. Но, даже если принять во внимание все вышеотмеченные особенности положения Нератова, следует сказать, что сам Деникин его очень ценил и вообще он по вопросам внешней политики считался непререкаемым авторитетом. Беда лишь в том, что в эту эпоху трудно было провести грань между внешней политикой и внутренней. Так было с польским вопросом, как и вообще с вопросом всех окраин, фактически отделённых от России, а также Кавказа, который в деникинское время играл выдающуюся роль.

В отношении своей собственной линии поведения в международной политике Нератов остался верен себе. Его политика, политика Сазонова, была выражением лояльности к союзникам 1914 г., которая была так характерна для Сазонова в 1914–1916 гг., в бытность его ещё царским министром иностранных дел. Сазонов, подписавший в начале войны Лондонское соглашение о незаключении сепаратного мира, остался верен своей подписи, несмотря на то что Россия, фактически находившаяся в руках большевиков, не сохранила верности своим обязательствам. Сазоновская политика поэтому принимала уже характер чисто личной лояльности к союзникам, и, получив влияние на Деникина, Сазонов при посредстве Нератова поддерживал эту лояльность до самых крайних пределов человеческой логики.