Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

что использовались не только глиняные сосуды, но и самые фантастические приборы. Мой помощник М.Н. Вейс, например, не мог во всём городе достать чашку, купил плевательницу (!) и, к моему ужасу, из этой плевательницы пил чай. Такова была скромная обстановка дипломатической канцелярии при Деникине.

Вся надежда этих чиновников, получавших жалованье в донских кредитках, все более и более обесценивавшихся, была на заграничную курьерскую командировку — раз в месяц такие курьеры посылались в Париж. На полученные деньги они могли в Париже экипироваться и вернуться назад, освежившись за границей сами и освежив свой гардероб. При этих условиях мне стала ясна и прозаическая причина «некорректности» Нератова в отношении меня, когда он не помог мне уехать в Париж. Как раз тогда туда собирался отправиться Татищев, и если бы поехал я, то не поехал бы он. Не удивительно, что своя рубашка ближе к телу. Нератову было легче отказать мне, чем Татищеву, так много ему помогавшему в это время. Тем не менее Нератов был сильно смущён, что он, такой исправный чиновник, осмелился ослушаться своего министра — Сазонова.

Надо сказать, что скромное помещение дипломатической канцелярии было, конечно, неизмеримо лучше тех, которые занимали чиновники, обитавшие где попало в страшной тесноте. От такого квартирного кризиса страдали и Таганрог — резиденция генерала Деникина, и Ростов-на-Дону. Ввиду этого почётные гости дипломатического ведомства (вроде, например, приезжавшего осенью В.А. Маклакова) останавливались в помещении канцелярии, т.е. в квартире Нератова.

Из церкви мы отправились в здание канцелярии и там пообедали, вспоминая злоключения последнего времени. После обеда Нератов пригласил меня в кабинет, и мы проговорили до 5 часов, когда пошли пить чай. Нератов выглядел несомненно смущённым в начале разговора, по существу ему было трудно объяснить, почему и как вышло, что он телеграфировал, будто ему ничего не известно о приглашении меня в Париж, ведь при его доверительных отношениях с Сазоновым он не мог не знать, что Сазонов настоятельно вызывал меня. Когда разговор дошёл до делегации в САСШ, то Нератов, несмотря на всю свою выдержку, не смог скрыть крайнего изумления, узнав, что не прошло ещё и 24 часов со времени моего приезда в Ростов, а я уже успел не только попасть в самую сердцевину внешней политики Деникина, но и заручиться местом в этой делегации. Его удивление возросло, когда я ему рассказал, что виделся с Энгельгардтом и тот хотел поговорить с Деникиным. Если бы совесть Нератова была чиста в отношении меня, то, не сомневаюсь, он рассердился бы на меня за согласие на участие в столь важном дипломатическом деле без разрешения дипломатического ведомства, но своим поведением в вопросе о моей поездке в Париж он дал мне в руки слишком сильное оружие. Я, таким образом, оказывается, случайно расквитался с ним за этот его поступок со мной.

Так как Нератов не мог рассердиться на меня и прямо призвать к дипломатической дисциплине, то стал высказывать всякого рода сомнения и недоумения. Как он будет без меня теперь? И что будет, если Добровольческая армия возьмёт Москву и придётся формировать министерство? В ответ на первый вопрос я сослался на Догеля, что очень понравилось Нератову, так как после киевской истории Догеля терпели из милости, не давая ему никакой ответственной работы. Здесь, между прочим, я с радостью вспомнил, что решительно отказался в своё время от службы в гетманском дипломатическом ведомстве. В отношении возможного занятия Москвы я сказал Нератову, что, если это случится, он всегда может вызвать меня из Америки и что такое событие, как конец царства большевизма, само собой разумеется, настолько исключительно, что я ни одной лишней недели не задержусь за границей. Вера Нератова в то, что Добровольческая армия действительно достигнет Москвы, и притом в самое ближайшее время, была непоколебима. Он сказал, что не может дать мне разрешение, не подумав предварительно.

Я знал осторожность Нератова, но так как в то же время он мне не запретил категорически участвовать в делегации, то я с радостью почувствовал, что в душе он уже соглашается. Затем, чтобы закрепить свою позицию в делегации, я спросил Нератова, не хочет ли он послать кого-нибудь другого. Нератов, однако, не ответил мне на это прямо, заявив, что против моей кандидатуры ничего не имеет, но хотел бы использовать меня здесь, так как он фактически без юрисконсульта: ни Догель, ни Вейс не были для него достаточно авторитетны, а между тем юридических вопросов бесконечное множество. Тогда я спросил, считает ли он мою юрисконсультскую работу в Таганроге более важной, чем дипломатическую в САСШ в самый разгар борьбы Добровольческой армии с большевиками. Конечно, Нератов не мог не видеть, что для дела той же Добровольческой армии моя роль была важнее в Северной Америке, чем в Таганроге, но неожиданность и быстрота моего появления с готовым решением в кармане его ошеломила, и он никак не мог примириться с тем, что девять месяцев меня ждало место юрисконсульта, а теперь, когда я наконец приехал, оказываюсь без его ведома и согласия ангажированным в делегацию в САСЩ.

Когда мы вышли с Нератовым к чаю, все присутствующие были также крайне удивлены моим намечавшимся отъездом в САСШ. Не знаю, рассчитывал ли кто из них на моё место (это более чем вероятно), но удивление было всеобщим, тем более что начальство никого не желало назначать на мою должность, следовательно, я считался необходимым и вдруг, не успев приехать в Таганрог, уезжаю в Америку. Надо мной подшучивали, что я еду в Америку жениться, так как уже установилась традиция, что все русские холостые секретари в Вашингтоне женились на миллионершах. Была зависть и не карьерного, а чисто материального характера: вот, мол, уедет за границу, будет получать жалованье в иностранной валюте да ещё подъёмные получит.

Эти житейские вопросы в тот момент, когда жалованье в донских кредитках было более чем ничтожно, играли совершенно исключительную роль в дипломатической канцелярии, и не будь этого, я бы, наверное, попал в Париж ещё до конца Версальского конгресса. Нежелание Татищева расставаться со своей курьерской дипломатической командировкой расстроило мою поездку. К моему ужасу, я узнал впоследствии, насколько весомы были эти житейские мотивы, которые в конце концов в политическом отношении привели нашу делегацию к катастрофе, но об этом дальше.

Когда на меня накинулись с вопросами о материальной стороне дела, я чистосердечно сознался в полном неведении. Б.А. Татищев назвал мне суммы, недалёкие от истины, что показало мне полную его осведомлённость в этом деле. Должен здесь оговориться, что сам Татищев