Жребий Пастыря. Жизнь и церковное служение патриарха Московского и всея Руси Тихона (Белавина). 1865–1925 - Михаил Иванович Одинцов

Газета призвала рабочих и крестьян не слушать ложь священников, пользующихся недовольством народа большевиками, и «не вставать под знамена клерикализма»[220].

По мнению газеты «Наш век», декрет слишком упрощен, в то время как нужна «чрезвычайно глубокая» реформа, «с особенной осторожностью и бережностью»; к тому же декрет не поддается юридической оценке, т. к. он – «чисто декларативный, напоминающий программу-максимум подпольной партии»[221]. «Петроградский голос» также говорил о поспешности и внутренней противоречивости декрета[222].

Газета «Новая жизнь», критикуя «спешность» и «безграмотность» декрета, саркастически заявила, что «церковная реформа, безусловно, должна будет войти в состав того наследия, которое ушедшая большевистская власть оставит новой России»[223]. «Русские ведомости» назвали декрет «поспешным» и «грубым»; иллюстрацией того, «как можно грубым и неумелым законодательствованием исказить и изуродовать идею, по существу вполне правильную».

Таким образом, разноголосица газетных публикаций свидетельствовала о расколотости российского общества в оценке декрета; разбросе взглядов и представлений о сущности, направленности и необходимости вероисповедных реформ.

И все же… Безусловно, декрет был шагом вперед на пути к формированию светского государства и утверждению принципа свободы совести в государственной и общественной жизни России: он создавал правовые, материальные и организационные условия для того, чтобы каждый гражданин мог свободно определить свое отношение к религии и поступать сообразно своим убеждениям; гарантировал не только право на веру, но и право не иметь религиозных убеждений. Нельзя не видеть, что многие положения декрета находились в русле тех идей и требований, что провозглашала демократическая общественность России в начале XX в., борясь за свободу совести и вероисповеданий. К тому же, хотя об этом публично и не говорилось, но фактически в нем подтверждался ряд положений законодательных актов Временного правительства в области регулирования деятельности религиозных объединений[224].

Стоит подчеркнуть, что декрет не ставил задачи разрешить раз и навсегда все проблемы, связанные с правовым положением религиозных организаций в новом нарождающемся обществе. Причастные к его разработке партийные и государственные деятели, правоведы и эксперты прямо указывали на спорность, нечеткость и двусмысленность некоторых положений декрета, которые предполагалось в дальнейшем, при политической стабилизации, устранить. Но… началась Гражданская война, и сила оттеснила право.

Бесспорно, что декрет вызвал к себе неоднозначное отношение в российском обществе. Однако, как кажется, протест вызывало не собственно «отделение» церкви от государства, ибо эта идея имела множество сторонников и ее практическая реализация ожидалась. Основной отпор в церковной и околоцерковной сфере вызвали тотальная и скорая национализация церковной и монастырской собственности, включая и собственность приходских общин; отказ предоставить религиозным обществам права юридических лиц; «изгнание» Закона Божьего из государственной школы; удаление икон из публичных мест.

Но почему же большевики включили эти положения в декрет? Ответ, очевидно, следует искать в их идеологических воззрениях и политической программе. По мнению большевиков, церковь (прежде всего, Православная), «сросшаяся» с государством, ставшая всего лишь одной из составных частей его бюрократического аппарата, должна была или кануть в Лету вместе с разрушаемыми революцией «старыми, отжившими порядками», или, осудив свое прошлое, принять новую реальность – светское государство и секулярное общество, и выстраивать с ними отношения на основе светского законодательства о свободе совести и религиозных объединениях, базирующегося на принципах отделения церкви от государства, правового равенства церквей и деноминаций, равенства граждан независимо от их мировоззренческих убеждений.

Конечно, большевики видели в церкви не только некий религиозно-бюрократический аппарат, но и объединение верующих граждан. Государство не отвергало их права верить и объединяться в религиозные общины. Последние при этом рассматривались властями в качестве союзов свободных граждан, за которыми признавалось как право выбора традиционной церковной юрисдикции, так и право образования новых и самостоятельных органов церковного управления.

Что же касается церковной собственности, вокруг которой и разгорались спор и противостояние, то она рассматривалась большевиками, во-первых, как производное от государственного бюджета, от субсидий и пожертвований, выдававшихся церковному аппарату вне зависимости от того, хотели или нет этого подданные Российской империи, исповедовавшие самые различные верования или вовсе их не имевшие, и, во-вторых, как обобществление труда и собственности рядовых православных верующих. И то, и другое, считали партийные идеологи, было узурпировано церковной «верхушкой» ради своих узкокорыстных целей и потому национализация церковной собственности есть не гонение против церкви, а акт справедливый, возвращающий народу то, что у него в течение многих столетий было отнято.

В соответствии с этой позицией, власть считала необходимым в первую очередь налаживать отношения не с органами административно-церковного управления, а с гражданами – членами религиозных объединений. Поэтому местным объединениям верующих передавалась бесплатно и в бессрочное пользование бывшая церковная (прежде всего, приходская) собственность.

Важно, пытаясь понять действия тогдашней власти и оценить их с точки зрения предыстории государственно-церковных отношений в Российской империи, иметь в виду, что не большевики инициировали процесс секуляризации церковной собственности. Их приход к власти осуществился тогда, когда практически вся она, за редчайшим исключением, была уже собственностью государства. В канун революций 1917 г. в Российской империи не было юридически оформленной и признаваемой государством общецерковной собственности, т. е. Российская православная церковь не рассматривалась как самостоятельное юридическое лицо, а признавалась лишь частью государственного бюрократического аппарата, одним из органов государственного управления, ведомством православного исповедания, субсидируемым государственным бюджетом. В Российской империи к началу XX в. право собственности, весьма ограниченное и жестко контролировавшееся гражданскими властями, признавалось лишь за отдельными «церковными установлениями» – приход, монастырь, духовное учебное заведение и т. п.[225] В целом к началу революционного 1917 г. российское религиозное законодательство, ориентированное на политико-правовое и социально-экономическое прошлое, находилось фактически в стагнации, не воспринимая не только общеевропейских новаций в этой сфере, но и всячески им сопротивляясь, одновременно нещадно борясь с российскими политическими силами, ориентировавшимися на них.

Многое объяснялось и той политической обстановкой, которая складывалась в стране. Власть не желала, чтобы церковь, занявшая откровенно антиправительственную позицию и постепенно включавшаяся в политическую борьбу, использовала материальные ресурсы, унаследованные от прошлого строя.

Невозможно не принимать во внимание, что в расколотом революцией российском обществе была и третья сторона, выступавшая оппонентом притязаниям церкви и вообще клерикальной точке зрения, настойчиво требовавшая «полной свободы совести» и оказывавшая давление на официальную власть в части решительного проведения принятого декрета. Имеются в виду огромные массы людей, как внутри, так и главным образом за пределами церковного организма. В адрес центрального правительства, местных органов власти поступали многочисленные петиции от солдатских и крестьянских съездов, от коллективов фабрик и заводов с требованиями решительного отделения церкви от государства и школы от церкви. Сошлемся на резолюцию Первой Московской конференции женщин-работниц (!), состоявшейся уже после принятия декрета. В ней, в частности, говорилось: «Конференция считает необходимым энергично проводить в жизнь