Я трогаю войну руками - Ирина Юрьевна Бугрышева

class="p1">У окна лежит Серёжа. И пока я делаю три шага от койки Стаса до койки Серёжи… с меня слетает всё. Всё на свете. Все правильные слова. Все мысли. Вся игра, в которую мы играем со Стасом. Все шутки, которые шутил Олег. Все сомнения. Есть просто я. Я — которая руки Бога. И я молчу.

Сажусь на кровать к Серёже.

— Здравствуй, Серёжа.

— Здравствуйте, — кивает он.

Я кладу руки ему на живот, поверх пижамы:

— Я Ира. Сейчас просто подышим, ладно? Я немного расслаблю живот, а там решим.

Серёжа кивает. Молчит. В палате сумерки. Я благодарна им. И тому, что никто не включил свет. Я ещё не работала с Серёжей. Но я знаю его историю. И знаю, о чём я сейчас. Я говорю тихо, еле слышно:

— Серёжа, ты смотри сам. Ты можешь что-то говорить. Можешь молчать. Можешь спрашивать меня. Можешь слушать. Я вот сейчас положила руки на печень. Тут спазм, чувствуешь? Я буду расслаблять печень. Станет полегче. Сам заметишь. Потом поработаю со ступнями. Если что-то болит, говори.

— Сейчас не болит, когда вы вот так руки положили, — улыбается Серёжа. — Сразу пошло расслабление. Хочется закрыть глаза и так лежать.

— Вот и лежи так, — отвечаю я.

Серёжа лежит с закрытыми глазами. Я работаю с животом поверх пижамы. Печень медленно расслабляется. Я могла бы быстрее — по коже. Но с Серёжей нельзя так. Медленно можно, через доверие, через тишину. Поэтому я не спешу. Мужики в палате будто примолкли.

У Серёжи по щекам начинают бежать слёзы.

— Знаете, — говорит тихо, будто откуда-то издалека. — Сейчас лежу, и такие картины в голове поднимаются… Я не думал, что я их помню. Будто не про меня даже. Будто фильм смотрю какой-то. Я лежу в той яме, понимаете. И руки окровавлены, обе ладони. Мороз. И чтоб пальцы не отморозить, я их под мышки засовывал греть. Январь был. Меня на Новый год ранило.

Серёжа говорит медленно. Едва слышно. Я внимательно слушаю.

— Мы шли закрепляться на позиции и попали под обстрел. Ребят задвухсотило, а я выжил. Но ранило меня сильно. В колено осколок попал. Идти не мог. Руки в крови. Непонятно, что с пальцами. Кости какие-то переломаны в районе локтя. В паху осколки. Страшно было даже думать, что там. И полбашки снесло. Тут у меня пластина, видите? В полголовы.

Я держу руки у Серёжи на печени. И, глядя прямо в глаза, расстёгиваю пуговицы на пиджаке пижамы. Чтоб продолжить работать уже по коже.

Однажды будет парад Победы. Сергей будет стоять на этом параде по форме, с орденами и медалями. Победитель. Герой. Сейчас Серёжа лежит на койке около окна. Просто Серёжа. Обычный русский мужик. Чуть полноватый. Лысый. Лицо доброе. Такой мужик — будто из шукшинских рассказов.

— Кто-то из наших полз обратно, заметил, что меня затрёхсотило, и оттащил в яму. Сбросил вниз. В яме лежали наши двухсотые. Тот боец не смог бы меня до эвакуации донести. Там вокруг всё летало, взрывалось. Оба бы погибли. Он мне только сказал: «Прости. Придём за тобой, как только сможем». У меня рация была. Первые два или три дня я был на связи. Давал сигнал, что жив. Что жду. Но нашим никак не прорваться было. Над ямой летал дрон — «Баба Яга». Враги выслеживали всех. Я старался не шевелиться. Наши двухсотые меня спасли. Я, когда пришёл в сознание, ко всем залез в аптечки, собрал весь обезбол. При ранениях в голову нельзя использовать промедол. А нефопам можно. Мне повезло: в аптечках у мужиков нефопам был в основном. У кого-то была одна ампула. У кого-то две. Кто-то готовился основательно — у него было шесть ампул. Вот те ребята, те ампулы меня и спасли. Я, когда умирал от боли, колол себя. И засыпал. А когда просыпался, не помнил: это я спал или был без сознания. Однажды проснулся. Вижу — я в чистом поле. Снег. Сумерки. Может, умер. Но очень больно. Вроде после смерти не должно болеть. Понял — живой. Вспомнил, кто я. Вспомнил, где я. Вспомнил, что случилось. Огляделся. Увидел свою яму. Пополз обратно к ней. Далеко отполз я тогда. На несколько метров. Без сознания был, когда полз… А вот сейчас вы так делаете с животом, и у меня в голове воспоминание — лежу я в яме, руки грею под мышками, засыпаю, просыпаюсь. А когда надо пошевелить затёкшими руками, еле сдерживаю крик — больно. Они ж в крови, а кровь прилипла, запеклась. И я отрываю руки из-под мышек, больно, и снова кровь идёт. А я даже не помнил раньше ничего такого. А сейчас будто снова почувствовал. Такое живое воспоминание, руками чувствую это всё. Не головой вспомнил, а телом. Надо же. Я помню, очнусь в яме и думаю, как буду жить, если мне там, в штанах, всё разнесло? Ладно полголовы. У меня череп был разбит, глаз провалился внутрь, ничего не видит. Но та-а-а-ам… У меня ж оружие было. Я мог себя пристрелить. Но каждый раз, когда думал об этом, отгонял мысль. «Нет, — думал. — Нет». У меня же жена была беременная, пока я воевал. И я загадал увидеть сына. Вот… увидел. Вчера жена его привозила. Тарас назвала. Год ему уже скоро. Вчера. Или позавчера. Не знаю точно. Путается всё в голове. Ещё память не восстановилась. Я даже не помню, мы с женой договаривались, как сына назвать, или она сама придумала? Думаю, что договаривались. Но даже если сама, она молодец. Хорошее имя. Я злюсь на себя очень. На память свою. Всё забываю, что хочу сказать. Врачи говорят, что память восстановится со временем. Такое ранение в голову — оно и понятно, что последствия. Но вот звоню кому-то, чтоб сказать новость. «Алё, алё!» — а что хотел сказать, не помню. И так злюсь! В колене у меня был осколок — достали. И сейчас там пусто. Пробовали поставить имплант — не прижился. Дальше решат, что делать. Голову прооперировали. Пластины поставили. Глаз вернули на место. В голове ещё шумит, бывает. Но всё нормально уже. Вот только чешется лицо очень. Не смотрите на меня. Я всё время чешусь. Незнакомые люди, когда заходят в палату, смотрят на меня, как на ненормального. Будто у меня невроз — лицо расчёсываю бесконечно. А у меня такой зуд… Как будто бы зуд, а как будто и онемение. И я сам не замечаю, как снова начинаю чесаться. Ну и зрение ещё