Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI

Вперед! Только вперед!

Лес делается ниже — исчезли досковидные корни-подпорки, потом корни-ходули. Заметно светлеет. Вот и бледное предвечернее небо, по которому лениво ползут розоватые тучки. Пора на привал: ночевать в гуще леса слишком неудобно и опасно — ведь здесь нельзя разжечь огонь, этот надежнейший наш защитник и спаситель.

Полчаса отряд бредет по мелкой воде пото-пото. Воодушевление прошло, усталые люди обмякли и едва передвигают ноги. Ни одного слова, только глухой кашель, вялый крик, чтобы спугнуть небольшого и юркого лесного крокодила, вот такого, который одним взмахом челюстей перекусывает ногу. Я прыгаю по камням и кочкам, пока одна из кочек не делает под ногой судорожное движение и не обдает меня фонтаном грязи из-под взмаха бронированного хвоста.

Наконец-то кустарник и мелколесье! Все устали так, что готовы повалиться на первом пригорке. Вот он! Раздвигаю ветви и отскакиваю: на сухом холмике собрались змеи и греются в лучах заходящего солнца. Их здесь сотни. Они лежат копошащейся грудой — видны зеленые, золотистые, бурые и черные спины, полосатые и узорчатые, матовые и блестящие… Здесь и кобры, и гадюки, и особо опасные гадины этих дебрей — и ярко-зеленые, тонкие и невероятно длинные, и черные короткие, с тупыми свирепыми головками… Было что-то гипнотизирующее в этом ужасном зрелище, мы минуты стояли молча, не имея силы оторвать зачарованных глаз. Потом вяло поплелись дальше.

Наконец новый пригорок найден, змеи выгнаны, вещи разложены кольцом, в середине которого устроились люди. Запас хвороста собран, суп уже булькает в двух котлах. Вдобавок к птицам сержант застрелил крупную антилопу, и теперь мясо разделено на равные куски — каждый может сам поджарить себе лакомый кусочек. Люди сидят спиной друг к другу и чавкают молча, по пословице — «Когда я ем, я глух и нем». Потом несколько минут длится вечер, и сразу наступает черная экваториальная ночь.

Воздух медленно стынет, и пока не поднялся туман и не стало холодно, мы сидим у костра в приятной истоме.

Разговор не клеится потому, что все говорят на разных языках, а по-французски негры знают только ругательные слова и обороты самого грубого и низкого характера: их французский язык — зеркало культурного уровня их господ. Но время идет неплохо: после выступления из Леопольдвил-ля я обнаружил в одном из тюков портативный граммофон полковника Спаака с одной пластинкой в конверте под крышкой, конечно же — «На моем жилете восемь пуговиц». Этот ящичек попал в мои вещи без моего желания, он был забыт хозяином во время нашего последнего разговора, когда полковник в ярости покинул комнату гостиницы, исправить дело было нельзя, и граммофончик отправился со мной в Итурий-ские леса. Он каждый вечер вносил оживление в наши нескладные беседы, и люди с нетерпением ждали момента, когда я выкурю сигарету и не спеша выну из тюка чудесный ящичек.

Не без грустного удовольствия вспоминаются эти вечера. Из-за черных силуэтов деревьев встает розовая луна. Небо усыпано крупными звездами: здесь оно по ночам всегда ясно, первые тучки начинают собираться после наступления дневной жары и к полудню дают грозу и ливень. Ночной лес полон звуков — рычания, воя и тявканья животных, стрекота и жужжания насекомых, тихого хруста и осторожного шевеления. Звери где-то совсем рядом, но огонь не подпускает их, и мы беззаботно заняты забавой. Костер горит ярко-ярко, освещает кусты, которые как будто придвинулись ближе, и мы сидим среди них словно меж ажурных розовых ширм.

Люди вытянули шеи и, выпучив глаза, смотрят прямо в маленькое отверстие рупора. Накручивания пружины и установку пластинки они не замечает, в их сознании это не связано со звучанием голоса. Они слышат пластинку каждый вечер, но неизменно повторяется одно и то же: сначала напряженное молчание, при первых, неясных звуках оркестра все вздрагивают и пятятся назад, потом, локтями отпихивая друг друга, лезут снова вперед и замирают. Они знают, что маленький человечек, сидящий в ящике, сейчас запоет живым и странным голосом, и ждут. Первая, бравурная и игривая, часть песенки вызывает оцепенение и испуг: медленно кольцо людей опять раздвигается, задние встают на ноги. Сквозь кусты я вижу светящиеся зеленые точки. Это слушают звери. Они тоже встревожены и поражены. Но когда тот же голос делает паузу и потом вдруг трагическим шепотом произносит последние слова тоски и отречения — раздается взрыв хохота. Все смеются до слез, указывая пальцами на ящик, и одобрительно кивают головой. Маленький человечек, запертый белым начальником в коробке и жалующийся оттуда, не вызывает ни малейшего сочувствия!

Согласно моему приказу, капрал, незаметно спрятавшись в кустах, вдруг стреляет из винтовки. Одни вовсе не замечают звука, другие с досадой кричат: «Тише!» Но когда выстрел самоубийцы слабо раздается в рупоре, то все люди вздрагивают и открывают рты от изумления, а светящиеся глаза за кустами мгновенно исчезают. Потом носильщики осматривают ящик самым тщательным образом — заглядывают в рупор, прикладывают к крышке уши и даже нюхают. «Фламани?» — спрашивают меня хором. Я важно киваю головой. Тощий парень очень дикого вида подает мне кусочек жареного мяса и жестом дает понять — «это для него, для пленника!» Я не беру подаяния, и все начинают спорить — чем я кормлю человечка? Когда? Как даю ему пить? Нюхавший ящик дикарь с видом превосходства предельно понятными знаками объясняет, что пленник не отправляет естественных потребностей, значит, не ест и не пьет. Все поражены и смотрят на меня. Неужели, правда?! О, да! Маленький фламани может жить без еды и питья год и больше, до пяти лет. Все думают, потом говорят с сомнением, что белые господа не могут прожить без еды и питья и пяти часов, уж это все знают достоверно! Тогда, сделав таинственное и страшное лицо, я привстаю и сдавленным шепотом сообщаю потрясающую тайну: маленький человечек — наш добрый дух. Пока он с нами — мы в безопасности, но горе нам, о горе, горе! — если мы разобьем ящик: дух навсегда исчезнет, и явится Смерть… Оцепенев от ужаса, все сидят, выпучив глаза и высунув языки.

«Дети, — думаю я. — Как легко управлять этими большими детьми!»

Однако усталость берет свое. Носильщики улеглись и прикрылись. Холодная сырость поползла по кустам, потянуло на сон. Только капрал и я одеты, нам пока не холодно. Настроение отличное, закуриваем последние на сегодня сигареты и начинаем тихую беседу.

— Ты какого племени, Мулай?

— Бамбара.

— Но ведь бамбара живут во французской колонии, далеко отсюда.

— Да, бвама, на реке Нигер. Это — Франция.

— Как же ты попал сюда, на границу Уганды, в бельгийские владения?