Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Лидия Марковна Яновская

луны» фонарей на перроне станции «где-то в северной части Крыма» и черные мешки под фонарями — тела повешенных рабочих… И самая последняя казнь, почему-то не вписавшаяся в ряд, — казнь солдата-вестового, в каком-то самозабвении произнесшего свою краткую и неожиданную речь: «…шакал! Только одними удавками войны не выиграешь!.. Но мимо тебя не проскочишь, не проскочишь! Сейчас ты человека — цап и в мешок! Стервятиной питаешься?.. А ты пропадешь, шакал, пропадешь, оголтелый зверь, в канаве!.. Храбер ты только женщин вешать да слесарей!»

Безмолвная тень повешенного вестового, единственного из всех казненных, теперь будет преследовать генерала — как его больная совесть. «Если ты стал моим спутником, солдат, то говори со мной… Ты? Как ты отделился один от длинной цепи лун и фонарей? Как ты ушел от вечного покоя? Ведь ты был не один…»[45]

Но и «Бег», предшествовавший роману «Мастер и Маргарита», не был для писателя началом темы. Тема уходит корнями в более ранние сюжеты, минуя «Белую гвардию», к рассказу «Красная корона», который был опубликован в 1922 году, а написан, возможно, еще раньше.

Герой этого рассказа, обитатель лечебницы для душевнобольных, сошедший с ума оттого, что видел казнь рабочего (почти видел: «я ушел, чтобы не видеть, как человека вешают, но страх ушел вместе со мной в трясущихся ногах»), а потом смерть погибшего у него на глазах младшего брата, юнкера, обращается к неизвестному нам генералу почти с теми же словами, которые произнесет несколько лет спустя в «Беге» вестовой Крапилин: «Господин генерал, вы — зверь! Не смейте вешать людей!» И: «…Может быть, вы тоже не одиноки в часы ночи? Кто знает, не ходит ли к вам тот, грязный, в саже, с фонаря в Бердянске?»

Бедный безумец рассказа («Больше всего я ненавижу солнце, громкие человеческие голоса и стук. Частый, частый стук») каким-то образом отразится потом в мастере. И палата дома скорби с окном в «воздушный провал» («Целыми днями напролет я лежу на кушетке и смотрю в окно. Над нашим зеленым садом воздушный провал, за ним желтая громада в семь этажей повернулась ко мне глухой безоконной стеной…») перельется в палату Бездомного. Только пейзаж за окном, теперь с рекою и бором на месте глухой семиэтажной громады, будет умыт, станет прозрачным и чистым, как вся эта фантастическая клиника — идеальный сумасшедший дом — единственное место здравомыслия и спокойствия в безумном мире России.

Нужно иметь в виду, что в прошедшей гражданской войне, в которой Булгакова бросало в самые разные узлы событий, он давно уже видел не поле героизма и славы, а поле трагической жестокости и трагических преступлений. И говорил правду, когда со спокойным мужеством писал Сталину о «своих великих усилиях стать бесстрастно над красными и белыми» — в «Белой гвардии», «Днях Турбиных» и «Беге».

(Я не оговорилась: такое заявление требовало мужества. Много лет спустя, в начале 60-х, впервые читая эти строки в его письме «Правительству СССР», я замирала, потому что знала: так можно думать, но так говорить нельзя. Меня с младенчества учили, что над не бывает, что «кто не с нами — тот против нас». Да разве с младенчества? Когда я родилась, эти лозунги уже пронизывали бытие и казались данностью, неизбежной, как вечность… Потом Булгаков в течение сорока лет будет учить меня душевной свободе и терпимости, будет учить отвращению к идеологии, к любой идеологии, включая религиозную, — ибо все они узки и, в конечном счете, ни к чему хорошему не ведут: «все теории стоят одна другой».)

Мыслью о том, что нет ничего дороже человеческой жизни, а потому нет смысла в войнах — кроме тех, где речь идет о защите очага, проникнут роман «Белая гвардия». Вахмистр Жилин, погибший в Первую мировую войну, приходит здесь в светозарной кольчуге в вещем сне к Алексею Турбину, а потом — в таком же непостижимом сне — к своему земляку, красноармейцу с бронепоезда «Пролетарий»: и Алексей Турбин и красноармеец с бронепоезда уравнены художником перед ожидающей их смертью в бою…

«Все вы у меня одинаковые — в поле брани убиенные», — говорит Жилину в вещем сне Алексея Турбина господь бог… И совсем земной персонаж романа, полковник Малышев, повернув шись к поручику Мышлаевскому, произносит следующие слова: «Петлюре через три часа достанутся сотни живых жизней, и единственно, о чем я жалею, что я ценой своей жизни и даже вашей, еще более дорогой, конечно, их гибели приостановить не могу. О портретах, пушках и винтовках попрошу вас более со мною не говорить».

Но есть еще след — даже не след, отголосок — горько-иронического отношения Булгакова к войне и гражданской войне. След еще более ранний, чем рассказ «Красная корона». И расскажу я об этом сейчас впервые, хотя начать придется с известного.

Известно, что в начале 1920 года, во Владикавказе, Булгаков познакомился с писателем Юрием Слезкиным. Был Слезкин ненамного старше Булгакова, но уже признанный петербургский писатель. Оба работали сначала, при белых, в газете «Кавказ», потом, по приходе красных, во Владикавказском ревкоме, на ниве просвещения и культуры. Позже, уже в Москве, в 1922 году, Слезкин написал, а в 1925-м опубликовал роман «Девушка с гор». Роман этот был переиздан в 1928 году под названием «Столовая гора» и даже переведен на английский язык (по крайней мере так сообщалось в примечании к изданию 1928 года).

И тем не менее был бы этот роман прочно забыт, ввиду очень слабых его художественных достоинств, если бы не одно обстоятельство, заключавшееся в следующем. Роман «Девушка с гор» Юрий Слезкин подарил Михаилу Булгакову с автографом: «…дарю любимому моему герою Михаилу Афанасьевичу Булгакову»[46]. И книга и автограф уцелели в булгаковском фонде «Ленинки», попали в поле зрения исследователей, и тут было обнаружено, что роман Слезкина — весь — основан на владикавказских реалиях 1920 года.

Столовая гора — гора с плоской, как стол, вершиной — вечно господствует над Владикавказом. В «девушке с гор» легко узнавалась барышня, которую Булгаков в «Записках на манжетах» описал так: «Поэтесса пришла. Черный берет. Юбка на боку застегнута, и чулки винтом. Стихи принесла. Та, та, там, там. В сердце бьется динамо-снаряд. Та, та, там. — Стишки — ничего… Мы их… того… как это… в концерте прочитаем». А в «любимом герое» Слезкина, некоем Алексее Васильевиче, враче, скрывающем свое медицинское образование и пишущем роман, к восторгу исследователей просматривался Булгаков!

Это ведь значимое имя — Алексей Васильевич. Именно так зовут и полковника Турбина в пьесе «Дни Турбиных»