Гюстав Курбе - Герстл Мак

все, что пожелаете; так летите же, летите! Дайте нам возможность надеяться, что мы [Селина и он] породим поколение живописцев и вообще художников, что мы вызовем к жизни более интеллектуальную породу людей, чем та, что населяет сейчас нашу страну. Деятельность, которая требует того образа жизни, что я избрал для себя, изнуряет меня, мне нужен человек, который поможет мне и ободрит меня. Я очень ценю свою свободу, птицы тоже любят свободу: именно она придает им очарование, а украшает их собственное оперение, так что они никому ничем не обязаны… Но спешите, спешите, красавица моя; в моем нетерпении мне иногда кажется, что Вы не хотите даже пошевелиться. Простите, что не приехал в Понтарлье раньше; будь у меня, как говорится, крылья, я уже сто раз слетал бы Вы знаете куда. Но как трудна и беспокойна жизнь, какой дорогой ценой она дается! Мне пришлось поехать в Безансон — от меня хотели получить картину для местной лотереи; я написал две или три и сейчас свободен. Во вторник еду в Понтарлье…»[299].

Остается лишь удивляться, зачем Курбе понадобилось вмешательство г-жи Жоликлер, почему он не поехал в Лон-ле-Сонье и не уговорил даму сам. Вместо этого он отправился в Париж, откуда в июне снова писал Лидии: «Подумайте, до чего мне не везет: во-первых, я не смог повидаться с Вами в Париже; во-вторых, только что ответил на письмо Стефани [кто это — не установлено; возможно, сестры Селины] и второпях забыл попросить портрет Селины [вероятно, фотографию], забыл послать им свой и указать свой парижский адрес. Можно подумать, что я окончательно сошел с ума. Селина еще нетерпеливей меня, как и должна быть: она не может не добиваться этого [брака], если хочет быть счастливой. Я слишком толст! Слишком стар! Таковы факты, и они ужасны; тем не менее… я один из самых молодых среди моих известных или знаменитых моих современников. Человек не может добиться успеха, кроме как в профессии нотариуса, если он как следует не поработал. Но возраст [Курбе было сорок шесть] для нее не слишком важен, поскольку она собиралась выйти за г-на де Ламартина [писателю и политику Альфонсу де Ламартину было тогда шестьдесят пять, жена его умерла в 1863 году]. А вот что касается моей полноты — увы! Но брак поправит и это: супружеских обязанностей и сокращения числа удобных случаев выпить пива будет достаточно… Я послал этим дамам две картины: одну — для Стефани, другую — для Селины, но мне самому хочется иметь вещь с ее выставки, и я им сказал, что, если, паче чаяния, нашим планам не суждено осуществиться, я по крайней мере буду иметь картину на память. Я прибавил также, что, если мои надежды не оправдаются, я убью этого дьяволенка Лидию, потому что Вы ведь всегда были козлом отпущения… всегда нужна жертва… Меня сердечно встретили [в Париже] все без исключения, и мои [бывшие] ученики пришли пригласить меня на обед»[300].

На этот раз Курбе, как никогда, был близок к женитьбе. По каким-то причинам дело остановилось, и Курбе вскоре позабыл о своем увлечении. В ноябре он уже писал родителям, что устал от всех этих глупостей и не желает больше слышать о них.

Глава 20

Трувиль

Поздним летом 1865 года Курбе уехал в Трувиль, где крайне деятельно провел три месяца: за это время он написал от тридцати пяти до сорока картин. Двадцать пять из них — с фигурами или без фигур — представляли собой марины, которые он предпочитал называть paysages de mer — морскими пейзажами. Среди них были «Вилла г-жи де Морни в Довиле», «Заход солнца на скалах в Трувиле», «Одинокая скала», «Вид Трувиля», «Черные скалы», «Буря», «Уход рыбаков в море», «Рыбачья лодка», «Девушка с чайками» и «Девушка в челноке». Хотя он и писал Виктору Гюго, что отдает предпочтение горному пейзажу, море всегда пленяло Курбе, и эти трувильские марины, полные света и воздуха, стоят в ряду его наиболее привлекательных работ.

Вдобавок он написал ряд портретов светских дам, с которыми познакомился в Трувиле, в том числе г-жи Обе, венгерской княгини Каройи и герцогини Колонна ди Кастильоне, урожденной Адель д’Афри (она была скульптором и подписывала свои работы псевдонимом Марчелла).

Общение Курбе с «высшим светом» требовало более элегантной одежды, чем художник привез с собой. 8 сентября он писал из гостиницы «Франция» в Трувиле Вэну — своему привратнику на улице Отфёй, 32: «Я вынужден еще немного задержаться здесь. Работы у меня выше головы. Я уже написал два портрета и начал большую картину. Сделал два пейзажа и сделаю еще не один. Случайно написал также портрет одной венгерской княгини. Он имел такой успех, что я лишен возможности работать — столько у меня посетителей. Другие дамы тоже требуют, чтобы я написал их портреты. Напишу еще несколько, чтобы удовлетворить самых настойчивых. Поэтому прошу Вас прислать мне кое-что из одежды; под роялем, кажется, есть коробка, куда Вы сможете уложить мой черный фрак, брюки в мелкую клеточку, сиреневый жилет, пальто из орлеана [легкая шерстяная ткань с примесью хлопка], максимум рубашек, носков и носовых платков. Буду очень обязан, если Вы отправите мне все это завтрашним экспрессом. Думаю, Вам придется только доставить посылку к омнибусу на площадь Сент-Андре-дез-Ар [в нескольких метрах от мастерской Курбе]. Привет всем. Рассчитываю провести здесь еще три недели. Море восхитительно»[301].

Но недели шли, а Курбе все еще оставался в Трувиле, откуда 17 сентября писал родителям: «Я удвоил свою славу и перезнакомился со всеми, кто может мне быть полезен. Принял у себя в мастерской более двух тысяч [!] дам, и все хотят заказать мне свой портрет… Помимо женских портретов я написал два мужских и много морских пейзажей… Восемьдесят раз купался в море. Еще неделю назад мы купались вместе с художником Уистлером, который здесь со мной. Он англичанин и мой ученик»[302].

Разумеется, Джеймс Мак-Нил Уистлер вовсе не англичанин, а американец и никогда «учеником» Курбе не был. Уистлер приехал в Париж в возрасте двадцати одного года, как раз вовремя, чтобы увидеть персональную выставку Курбе 1855 года. На протяжении следующих десяти лет они встречались, и в ранних работах молодого художника явно просматривалось влияние Курбе. В 1865 году влияние это пошло на убыль, хотя они все еще оставались добрыми друзьями; но уже два года спустя Уистлер категорически отрицал, что такое влияние вообще когда-либо