“…я прожил жизнь”. Письма. 1920–1950 гг. - Андрей Платонович Платонов

апреле м<еся>це 1926 г. я получаю телеграмму за подписью председателя ЦК т. Анцеловича, вызывающую меня на работу в ЦК[440]. Предварительно, до отъезда с совещания домой в провинцию, я был в ЦК – говорил с секретарем ЦК и зав<едующим> орготделом.

Мне этими людьми было заявлено, что мне выдадут подъемные и обеспечат квартирой.

Я спокойно уехал сдавать должность в провинции. После телеграфного вызова председ<ателя> ЦК я выезжаю в Москву на службу, вместе с семьей.

Приезжаю и начинаю работать. Мне временно дали комнату в Центр<альном> доме специалистов сел<ьского> и лесн<ого> хоз<яйства>. Я удовлетворен.

Уезжая из Москвы, за два месяца до своего окончательного переезда в Москву, я подробно говорил с секретарем ЦК Куликовым[441] и зав<едующим> орготделом Казаковым[442] о том, кто я и т. д.

Тогда же я заполнил в ЦК соответствующие подробные анкеты[443]. Председателя ЦК не было. Но и секретарю ЦК, и зав<едующему> орготд<елом>, кроме анкет, я всё передал о себе. Всё было записано и сказано устно.

По образованию я электрик. А по стажу – мелиоратор-гидротехник (5 лет работы в должностях производителя работ и губернского мелиоратора; объем работ, выполненных мною или под моим руководством, равен в руб-лях – около 3 мил<лионов> руб<лей>; число построенных сооружений – больше тысячи).

За два месяца до приезда в ЦК – в том же ЦК имелась анкета, что я по теоретическому образованию – электрик и лишь практической работой нажил себе звание мелиоратора и приобрел известность в специальных кругах настолько, что мне 4000 специалистов доверили свои профессиональные интересы.

ЦК знало обо мне всё это. И дало телеграмму с приглашением. Я приехал в Москву с семьей из 4 чел<овек>[444], порвав с провинцией.

В ЦК меня назначили зам<естителем> ответств<енного> секретаря Ц<ентрального> бюро землеустроителей (землеустроители и мелиораторы объединены в одну секцию инж<енерно>-техн<ических> сил). Прослужил я ровно 4 недели, из них 2 просидел в Центр<альной> штат<ной> ком<иссии> РКИ, защищая штатные интересы своих интересов[445].

Я только что начал присматриваться к работе своего профсоюза. Я был производственник, привык и любил строить, но меня заинтересовала профессиональная работа. Что я производственник, что я небольшой мастер профсоюзной дипломатии, было хорошо и задолго известно ЦК и записано в анкетах[446]. Но меня все-таки сорвали из провинции и поставили на выучку.

А через 2 недели фактической работы в ЦК выгнали. А я занимал выборную должность[447]. Меня избрал съезд специалистов. С этим не посчитались. Я остался в чужой Москве – с семьей и без заработка. На мое место избрали на маленьком пленуме секции другого человека[448]. Причем избрание происходило при полном отсутствии мелиораторов. Присутствовал один я! Было человек пятнадцать землемеров, которые механически избрали одного мелиоратора – раз он полагается, а кого – всё равно.

Это называется профсоюзной демократией! Коллектив инженеров-мелиораторов, узнав о такой неожиданной моей судьбе, остался крайне недовольным. Некоторые внесли предложение о выходе из такого союза всем коллективом, но другие заявили, что так будет только хуже для меня, потому что ЦК подумает, что это я смутил специалистов. И эта мысль была оставлена.

Чтобы я не подох с голоду, меня принял НКЗ на должность инженера-гидротехника[449]. В ЦК Союза я получал около 200 р<ублей>.

Одновременно началась травля меня и моих домашних агентами ЦК Союза (я жил по-прежнему в Центр<альном> доме специалистов). В этом Доме живут приезжие люди. Бывают мелкие пропажи вещей. Тогда, зная, что я без работы, что я продаю татарину вещи, меня и моих домашних людей называли ворами, нищими, голью перекатной и т. д. Это делали служащие ЦДС. Они, конечно, знали, что я специалист, что я выбран на Всероссийском съезде и что они находятся в Центр<альном> доме, назначенном для специалистов. Ничто их не останавливало и не сдерживало; они, наверное, питались поддержкой высоких кругов профсоюза. У меня заболел ребенок, я каждый день носил к китайской стене продавать свои ценнейшие специальные книги[450], приобретенные когда-то и без которых я не могу работать. Чтобы прокормить ребенка, я их продал.

Меня начали гнать из комнаты. Заведующий Домом слал приказ за приказом, грозил милицией и сознательно не прописывал, хотя раз брали мои документы. Но потом оказалось, что это – нарочно и меня не прописали, чтобы иметь право выбросить с милицией в любой час.

Я стал подумывать о самоубийстве. Голод и травля зашатали меня окончательно.

Я обратился в ВЦСПС к т. Мельничанскому[451]. Тот выслушал меня, и сказал, что лишать комнаты меня ЦК не имеет права, и позвонил Анцеловичу, председателю ЦК. Тот тоже выслушал меня и посоветовал самому найти выход (!).

Так и закружилась моя судьба. Никто не хотел принять во мне участия, только инженеры из НКЗема сочувствовали и поддерживали меня, даже давая без отдачи деньги взаймы, когда я доходил до крайнего голода[452]. Но они были совершенно бессильны и не имели влияния на ход профсоюзных дел.

Затем я уехал в Тамбов[453]. Туда меня направил НКЗем. В Тамбовской губ<ернии> большие работы в связи с восстановл<ением> с.-х. ЦЧО. Положение там было грозное. Меня считали хорошим мелиоратором и послали. Семью я оставил в Москве – ее обещали 3 м<еся>ца не трогать. В Тамбове обстановка была настолько тяжелая, что я, пробившись около 4 месяцев, попросил освободить меня от работы, т<ак> к<ак> не верил в успех работ, за которые я отвечал, но организация которых от меня мало зависела.

Это было расценено чуть не как саботаж. А между тем мешала всему делу как раз Тамбовская секция землеустроителей (при ГО[454] профсоюза). Об этой секции великолепно знал ЦК. Он посылал туда для обследования своих людей. Ответств<енный> секретарь секции за что-то был отдан под суд и т. д. Но всё фактически оставалось по-прежнему. Тамбовские инженеры-мелиораторы, с которыми я работал, вполне разделяли мою точку зрения, разделял ее и НКЗем. Но я бился как окровавленный кулак и, измучившись, уехал, предпочитая быть безработным в Москве, чем провалиться в Тамбове на работах и смазать свою репутацию работника, с таким трудом нажитую.

Я снова остался в Москве без работы и почти без надежды.

Меня снова начали гнать из комнаты, назначая жесткие сроки. Замучившись, я послал председателю ЦК своего Союза большое письмо[455], где просил разрешить мою судьбу окончательно. В письме я доказал совершенно точно, что виновато ЦК, и пусть виноватый, а не жертва, окупает свою вину. Я просил одного, чтобы меня не лишали