“…я прожил жизнь”. Письма. 1920–1950 гг. - Андрей Платонович Платонов

Это так. К пятнице[410] типография сделает книжки в переплете, тогда вышлю тебе форменно – с личной надписью.

Отчего ты не хочешь писать мне? Разве ты так занята? Напиши, пожалуйста, откровенно. И мое самочувствие, и мои дела ниже нуля.

Привет. Целую жену и сына.

Андрей.

Впервые: Архив. С. 486. Публикация Н. Корниенко. Печатается по автографу: ИМЛИ. Ф. 629. Оп. 3. Ед. хр. 9. Л. 7.

[126] М. А. Платоновой

9–11 июля 1927 г. Москва

[411]Долги все отдал. У меня ничего нового. Книга вышла. Либретто – ответ на днях. 15-го июля лишают службы. Возможно, что я подпишу с “Мол<одой> гв<ардией>” договор на роман в 15 листов[412] по 150 р<ублей> за лист. Тогда служба не нужна.

Положение с войной напряженное[413]. Но это неважно.

То, что я напишу дальше, тебя удивит. Да, я накануне лучшей жизни. Литературные дела идут на подъем. Меня хвалят всюду. Был в “Новом мире” – блестящая оценка[414]. Либретто – тоже. “Епиф<анские> шлюзы” – также[415].

Зачем я это пишу? Вот зачем. Оказалось, что это мне не нужно. Что-то круто и болезненно во мне изменилось, как ты уехала. Тоска совсем нестерпимая, действительно предсмертная. Всё как-то потухло и затмилось. Страсть к смерти обуяла меня до радости. Я решил окончательно рассчитаться с жизнью. Я всё обдумал. Тотик и ты? Но ведь ты же в пять минут при желании найдешь себе мужа, попечителя, друга – и полюбишь его. Ты не пострадаешь ничуть, оттого что я погибну. Выйдет наоборот. Счастью со мной не бывать. Я болен и неустойчив. А с другим – счастье возможно.

Всюду одно растление и разврат. Пол, литература (душевное разложение), общество, вся история, мрак будущего, внутренняя тревога – всё, всё, везде, вся земля томится, трепещет и мучается. Самое тело мое есть орган страдания. Я не могу писать – ну кому это нужно, милая Маша? Что за утешение, дорогой единственный мой друг!

Нежный мой далекий неповторимый цветок. Существо, в котором светилась вся моя надежда!

Грусть моя, мое единственное вдохновение, ты была у начала моей жизни, мой конец совпадает с воспоминанием о тебе. Пучина бессознательного тушит во мне контроль сознания. Как страшен и радостен миг полного освобождения, забвения в прахе немого вещества.

Молятся о плавающих, путешествующих, страдающих. Никто не молится за умирающих, за мертвых[416].

Помолись о мне, моя любимая,

Мне не перенесть ни жизни, ни любви[417].

И это так тянет – сильнее всего, сильнее самого сильного – твоего тела.

Я сделаю всё, чтобы было удобно тебе. Воскресенье я лежал, думал о тебе. Как хорошо еще бы и в последний раз хоть увидеть тебя. Никого нет совершенно у меня. Ненависть к себе у меня предельная. Я бы изорвал свое тело – и я изорву его.

Что хочешь сделаю для тебя в эти дни. Приеду на день на два в Крым. Еще что-нибудь. Что хочешь. Деньги все переведу тебе. Я их только и жду. Но я же не нужен тебе. Твоя горькая правда поможет мне.

Не утешай, не обманывай, а толкни меня – мне будет легче.

Пиши мне свое последнее письмо. Буду ждать и считать версты поезда. Буду помнить. Унесу тебя в себе навсегда, даже в мертвом теле своем запечатлею твой образ. Касаясь камня, я обниму тебя. Я навсегда оценю тебя так, как не сумел оценить при жизни, болея и мучаясь ненужными вещами.

Живи, мой лунный свет и моя великая ночь.

Напиши мне быстрое письмо.

Твой Андрей.

Напиши мне всю свою жизнь, но так, как надо, – правдиво и беспощадно.

Я тоже напишу. И тогда кончено.

Скажи, кто ты? Познакомимся и обручимся искренно и без всякой пользы. Это наша свадьба. Как жаль, что ее не было.

Я плачу о тебе, моя далекая подруга. Я стал пошлым и глупым.

Печатается по первой публикации. Архив. С. 487–488. Публикация Н. Корниенко.

[127] Н. И. Замошкину

12 июля 1927 г. Москва

Глубокоуважаемый тов. Замошкин!

Я получил Вашу открытку[418] о моей повести. Если Вам нужны короткие рассказы, то я прошу Вас самостоятельно пустить отрывок из моей повести как самостоятельный рассказ[419]. Это легко сделать.

Если этого никак нельзя сделать, то Вы назначьте мне день и час, когда я могу явиться к Вам за рукописью.

Но я бы просил удовлетворить мою первую просьбу.

С тов. приветом

Андрей Платонов.

12/vii.

Впервые: Волга. 1989. № 8. С. 163. Публикация Е. Литвин. Печатается по автографу: РГАЛИ. Ф. 2569. Оп. 1. Ед. хр. 335. Л. 2. Почтовая карточка.

[128] М. А. Платоновой

14 июля 1927 г. Москва

Маша!

Получил два твоих письма. В воскресенье в Крыму был шторм[420]. Я беспокоился и послал тебе телеграмму с оплаченным ответом, но пока нет от тебя ответа.

Мое письмо к тебе было простое, а не противоречивое. Я очень далек от зависти, обиды, которую кто-то будто бы мне нанес здесь, и т. д. Это всё неверно. Хвалят меня не по кабакам, а в таких местах, как Совкино. Председатель Шведчиков[421] прочитал мою книгу (ему дал ее Бляхин[422]) и говорил со мной.

Затем хорошо отзываются сценаристы (Берроуз и Пушас[423] – ты их не знаешь). Воронский, “Нов<ый> мир”, писательская орда из “Мол<одой> гвардии” и т. д.[424] В кино мне говорят, что я смогу стать большим сценаристом, и как только приедет из Л<енин>града Эйзенштейн[425], то меня познакомят с ним. Воронский назвал вещь первым образцом беспримесной пролетарской литературы. – Никакого комханжества[426] и комлакейства нет, вещь очень резкая, твердая и даже несколько излишне спрессована, – сказал он. К сожалению, он власть потерял. Завтра – <в> пятницу – иду к нему в “Круг”[427]. Вчера подписал договор с “Мол<одой> гв<ардией>” на 900 р<ублей>[428]: во вторник что-нибудь получу.

Во вторник же выезжаю к тебе с поездом 8 ч<асов> 25 <минут> вечера. Наверно, в четверг тебя увижу. Я буду рад и счастлив, если ты встретишь меня в Симферополе.

Милая моя, зачем ты меня не хочешь понять? Я не под настроением пишу тебе письма, и в них нет загадок. Мое отчаяние в жизни имеет прочные, а не временные