Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер

поправившийся Маленький Бост. К осени «семья» возобновляет прежнюю жизнь, насколько это возможно. Очень нерегулярно приходят письма от Сартра, теперь из немецкого лагеря для заключенных (Stalag XII) под Триром. Но и без него работа над романом бодро продвигается. Девиз, найденный в Феноменологии духа Гегеля, помогает написать последнюю треть. Он взят из главы о Господстве и рабстве и в версии Бовуар звучит так: «Всякое сознание стремится к смерти другого»[66][45].

Между мировым духом и духом своего бытия в труде Гегеля была еще одна, третья категория: сознание другого (или другой). Она докажет свою решимость разобраться с этой ключевой для себя проблемой через образы Франсуазы и Ксавьер. К декабрю 1940 года полностью готова первая версия книги. Вот ее последние строки:

Франсуаза положила руку на рукоятку счетчика <…> довольно было опустить рукоятку, чтобы ее[Ксавьер] уничтожить. Уничтожить сознание. «Как я могу?» – подумала Франсуаза. Но как могло статься, чтобы существовало сознание, которое не было бы ее собственным? Тогда, значит, не существовала она.

Франсуаза повторила: «Она или я». И опустила рукоятку. <…> Подумают о несчастном случае или самоубийстве. «В любом случае доказательств не будет», – подумала она. <…> Ее деяние принадлежало лишь ей. «Это я так хочу». Это ее воля свершалась, ничто более не отделяло ее от нее самой. Она наконец сделала выбор. Она выбрала себя.[46]

Конец романа – а на самом деле его начало. Ведь Бовуар тоже чувствует этой зимой, что наконец сделала выбор: прочь от тихого смирения – к активному преодолению ситуации.

Шлак земли

Им хотя бы удалось избежать лагерей. Ждать от этого мира большего летом 1940 года не стоило. Ханна Арендт, как и Генрих Блюхер, воспользовалась хаосом во время капитуляции для побега из лагеря для интернированных. Она убежала вместе с двумястами из примерно шести тысяч так называемых prisonnières volontaires («добровольных заключенных») женского лагеря в Гюрсе рядом с Пиренеями, не имея ничего, кроме зубной щетки. Сначала Арендт день за днем идет на восток, из Гюрса в Лурд, где встречает бежавшего из Парижа Вальтера Беньямина: «Это было в момент поражения, поезда больше не ходили; никто не знал, где их семьи, мужья, дети, друзья. Мы с Бенджи с утра до вечера играли в шахматы и читали парижские газеты, если удавалось их достать. Всё шло хорошо, пока не опубликовали договор о перемирии со знаменитым пунктом о выдаче»[47]. На дворе 22 июня 1940 года.

Кроме отмены права на убежище, в договоре было прописано обязательство выдавать нацистам «по требованию»[48] бывших немецких граждан. Еврейские беженцы сразу поняли, что это значит. Когда гестапо начнет отрабатывать уже давно составленные для Франции списки и отправлять их на восток, было лишь делом времени.

Арендт очень неохотно оставляет Беньямина в Лурде, где тот пока будто бы в безопасности, но уже задумывается о самоубийстве, и отправляется на поиски Генриха. Наиболее вероятным местом, где его можно встретить, кажется Монтобан, город в ста восьмидесяти километрах к северо-востоку. Тамошний мэр – социалист, он принимает беженцев, поэтому к началу июля Монтобан становится перевалочным пунктом для кочующих по стране бывших интернированных. И правда, Арендт встречает там множество парижских друзей, членов «клуба», прежде всего Лотту Кленборт и чету Кон-Бендит[49]. А спустя несколько дней, скорее случайно, и своего Monsieur. Он, как и Арендт, с конца июня добирался туда вместе с несколькими другими интернированными пешком. С января 1940 года они, теперь законные муж и жена, живут в фотоателье, которое покинул его хозяин.

Арендт и ее друзья понимают, что сравнительно неплохо устроились в Монтобане. Военный журналист и писатель Артур Кёстлер, сосед и друг Беньямина по Рю Домбаль, тоже скитавшийся тогда по Франции, рассказывает в своей книге Шлак земли[50] о других женщинах из Гюрса. Многие из них после побега неделями жили рядом с лагерем в надежде, что там их найдут родственники или мужья. Некоторые работали у крестьян за кров и пропитание, другим пришлось стать проститутками в провинциальных барах и бистро. В заметке от 13 июля 1940 года Кёстлер упоминает о «жалкой оргии», которую устроил некий адъютант в задней комнате бистро с тремя женщинами из Гюрса, «двумя польками и одной немецкой еврейкой. Он заказал им „перно“ с ромом <…> Я встретил еврейку в туалете; ей было плохо, она плакала и спрашивала: „А он даст мне разрешение на проезд?“ Когда я вернулся, Лефебр спросил меня, спал ли я с этой девушкой; он, мол, вчера спал с еврейкой их Гюрса за двадцать франков, и ее муж знал об этом. „Симпатичный малый, похож на врача или вроде того…“»[51]

Живые мертвецы

Всё чаще приходят известия о самоубийствах. Если у человека в принципе осталось нечто вроде свободного выбора, а Арендт была убеждена в том, что это так, то есть и ситуации, в которые в принципе попадать нельзя. Эту тему она уже много раз обсуждала в Лурде с Беньямином, который предупреждал, что иногда может оказаться слишком поздно даже для самоубийства. В Гюрсе тоже кончали с собой, произошло даже коллективное самоубийство в знак протеста. Но когда кто-то сказал, что они здесь для того, «чтобы сдохнуть», это неожиданно всех развеселило. «Мы придерживались того мнения, что кто-то может быть аномально асоциален и не заинтересован общими проблемами, в то время как кто-то другой всё еще способен толковать происходящее как свою личную неудачу и, соответственно, покончить с собой самостоятельно»[52].

Арендт была убеждена, что при попытке понять ход и цели разворачивающейся катастрофы нужно абстрагироваться от всех личных оценок. Вселенная не имеет в виду ничего личного. Даже нацисты не имеют. Если вдуматься, то в этом и заключается их дьявольская суть. Для них важно было преследовать и уничтожать не конкретного человека и даже не всех евреев. Их действия скорее следовали безумному стремлению к истреблению любого спонтанного поведения и даже любых спонтанных чувств, то есть к «искоренению самой самопроизвольности, спонтанности как особенности человеческого поведения и превращению человеческой личности в простую вещь»[53].

В своих более поздних работах о логике концлагерей Арендт говорит об этой тоталитарной цели массового овеществления почти теми же словами, что и Симона Вейль, как о «создании живых трупов»[54]. При анализе сущности лагерной системы ей прежде всего было важно понять, как «душу можно разрушить даже без разрушения физической оболочки человека»[55]. «Первый существенно важный шаг на пути к тотальному господству состоял в том, чтобы уничтожить человека как юридическое лицо. <…> Пренебрежение правами