Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер

были замечены парашютисты <…> на следующий день стало известно, что за парашютистов приняли простые подкрыльные поплавки»[25].

Пограничная ситуация

А если бы немцы действительно оказались там? В деревне нет недостатка в кошмарных фантазиях на этот счет. Двадцать второго июня Бовуар со смесью недоверия, отчаяния и надежды слушает радиосообщение о том, что пожилой маршал Петен подписал под Компьеном перемирие. «Ярко светило солнце. У меня было ощущение, будто я живу в атмосфере научно-фантастического романа <…> Это была уже не Франция, но пока еще и не Германия: некая no man’s land[63]»[26].

Бовуар кажется, что она в кошмарном сне и не может проснуться. Всего полтора месяца назад издательство Gallimard приняло для публикации проект ее романа[27]. Этой весной и Сартр, и она были уверены в решающем прорыве. Они как будто сидели вместе над чертовски сложным пазлом, и вот всё наконец сошлось. Как можно описать отношение между сознанием и реальностью? Что из этого следует для личной свободы? А что для подлинной жизни? И, не в последнюю очередь: какую роль при этом играет существование других людей?

И дело не только в том, что Сартр в феврале 1940 года выпустил четырехсотстраничный трактат Воображаемое. Феноменологическая психология воображения[64]. С начала года он работал как одержимый над новым трудом о «ничто», прерываясь только на запись данных с аэростатов. Пятнадцатого января он словно в эйфории пишет Бовуар с фронта:

Мой милый Бобёр,

Снова был трудовой день <…> философия <…> иначе никак. Сегодня утром я перечитал доклад Хайдеггера Что такое метафизика? и весь день занимался тем, чтобы сформулировать какую-то «позицию» по вопросу Ничто. У меня была теория Ничто. Она была неважно сформулирована, а теперь <…> философия, которой я занимаюсь, – корыстна. Она играет важную роль в моей жизни, защищает меня от меланхолии, равнодушия и печали на войне; кроме того, я теперь не пытаюсь задним числом защищать свою жизнь этой философией – это было бы свинством, и не пытаюсь приспособить свою жизнь к этой философии – это было бы чересчур педантично; жизнь и философия – одно целое. И в связи с этим я прочитал у Хайдеггера красивую фразу, которая могла бы относиться и ко мне: «Метафизика бытия (Dasein) – это не метафизика о бытии; это метафизика, проявляющая себя через бытие».[28]

В те же дни Бовуар пишет своему «милому маленькому созданию» о том, как продвигаются дела с ее романом: «Думаю, Вы меня похвалите, когда прочитаете мои 250 страниц (их будет не меньше 250, Малыш, так долго приходится ждать тебя)»[29]. А тон следующего письма Бовуар, три дня спустя, явно свидетельствует о влиянии на ее мышление представлений Хайдеггера о подлинности: Биненфельд, жалуется она Сартру, ужасно действует ей на нервы, потому что она «совершенно ничего не поняла из моих объяснений о том, что мораль – это экзистентная позиция; в самом деле, она такое создание, у которого совсем нет экзистентного плана <…> она абсолютно не проживает свою ситуацию, она просто „кто-то“ (das man) и больше ничего»[30].

Ничто как свобода

Бовуар и Сартр читают Хайдеггера, теоретика Ничто, и приходят к выводу, что проблему свободы не решить, подходя к ней с позиций рассудка. Когда мы говорим о свободе, дело касается не объективно существующих фактов, а чего-то такого, чего нужно добиться действиями в определенной ситуации. Свобода безусловна в той мере, в которой опирается на эту решимость действовать. Как говорил в 1929 году Хайдеггер, «свобода состоит и только и может состоять в освобождении. Единственное адекватное отношение к свободе – это ее само-высвобождение в человеке»[31]. Таким образом, перед лицом Ничто человек неизбежно сталкивается со свободой и даже обречен на нее. В принципе, даже отказ обезличенного человека (das man) от самоосвобождения из потребности в безопасности – тоже своего рода решение.

Когда Сартр в последний раз приезжал с фронта в отпуск, Бовуар обсуждала с ним эти темы во время долгих прогулок вдоль Сены:

…в особенности взаимоотношение ситуации и свободы. Я утверждала, что с точки зрения свободы, такой, какой определял ее Сартр, – не стоическое смирение, но активное преодоление данного – ситуации не равнозначны: какое преодоление возможно для женщины, запертой в гареме? Даже это заточение, возражал мне Сартр, есть разные способы его проживать. Я долго упорствовала и уступила нехотя.[32]

Является ли всегда безусловной свобода, исходящая из источника Ничто, как утверждал Сартр? Или, как считала Бовуар, свободу всегда нужно понимать с учетом ситуации, то есть она по сути своей обусловлена ситуацией? Те вопросы, так и оставшиеся открытыми, ярче обозначились для Бовуар теперь, в ее чрезвычайном положении в Ла-Пуэз. Ей, оторванной от важных для нее людей, окаменевшей от страха, в дачном доме на западной окраине поверженной страны, было достаточно посмотреть в зеркало или из окна. Что значит овладеть собой во Франции, захваченной нацистами? Какие еще остались возможности для преодоления ситуации?

Потом что-то взорвалось у нас под окнами, стекла в ресторане напротив разлетелись вдребезги, некий гортанный голос бросил незнакомые слова, и они появились, все очень высокие, светловолосые, розовощекие. Они шагали в ногу и не глядели по сторонам. Шествие длилось долго. За солдатами последовали лошади, танки, грузовики, пушки, походные кухни. <…> Немцы не отреза́ли детям руки, они платили за напитки и за яйца, купленные на фермах, разговаривали вежливо: все коммерсанты улыбались им. Они сразу же начали свою пропаганду.[33]

Наступление

Разумеется, пропаганда нацистов, как и всякая пропаганда, стремилась манипулировать в свою пользу отношениями между ситуацией и принимаемыми решениями. Но было и одно существенное отличие, обусловленное целью нацистов, которую они открыто декларировали. Эта цель заключалась в насильственном выращивании людей, которые не рассматривают свободу даже как возможность и не чувствуют потребности в ней, существуя вне выбора между тихим смирением и активным преодолением. В тоталитарной грезе коллективного бытия слепой толпы последователей – абсолютно равных и одинаковых.

Этому совершенно не противоречила и та самая «вежливость» немецких оккупантов во Франции, которую Бовуар сначала отметила с облегчением. Напротив, она самым пугающим образом подтверждала наихудшее. Ведь так же, как солдаты вермахта маршировали, вступая в деревню, они должны были и относиться к подконтрольному населению: «не смотреть по сторонам, строго придерживаться правил и приказов». Согласно безумной расовой классификации, лежащей в основе этих правил, «французы» не считались «унтерменшами»[65], а потому у захватчиков не было задачи физически истреблять их или обращать