Мастер серийного самосочинения Андрей Белый - Маша Левина-Паркер

себя и отца, и в пародировании мифа Соловьева (квази-отца) – предопределяет амбивалентность пародийности[499]. Как известно, его отношение к отцу было глубоко амбивалентным: содержа в себе сильный элемент бунтарства и гротескной насмешки, оно при этом оставалось до конца его жизни всерьез заинтересованным и даже любовным.

Бином Белого: двойственность автора – и героев

Тяготение Белого к бестелесному – слову, напеву, ощущению, жесту – предопределяет необычайно высокую насыщенность его текстов «мозговой игрой». Герои его не бестелесны, но часто им как бы неуютно в их оболочках, они не в ладах со своими физическими атрибутами. Показано же это в словесных жестах не только героев, но и самого автора.

Ходасевич, напомним, подчеркивал двойственность Белого, которая произрастала из детства, точнее, из того, что выглядит как проклятие детства:

Что принималось и одобрялось отцом, то отвергалось и осуждалось матерью – и наоборот. <…> Белый по всякому поводу переживал относительную правоту и неправоту каждого из них. Всякое явление оказывалось двусмысленно <…>. Сперва это ставило в тупик и пугало. С годами вошло в привычку и стало модусом отношения к людям, к событиям, к идеям. Он полюбил совместимость несовместимого, трагизм и сложность внутренних противоречий, правду в неправде <…>[500].

Двойственностью еще более поразительной, откровенно пародийной, Белый наделяет и своих героев. И на них возлагает трудную задачу осмысления, переосмысления и преодоления своей раздвоенности. Его нелепый литературный герой страдает не только от двойственности мальчика, наряженного в девочку. Он раздваивается на духовное и телесное, высокое и низкое, красивое и безобразное, общественное и антиобщественное, божественное и пресмыкающееся. Единство и борьба нескончаемых противоположностей в творениях Белого серьезны, как трагикомедия, и подаются как пародия на духовные метания человека.

В вариациях своего Я Белый исследует соотношение мужского и женского начал. Центральные герои – проекции автора, каждую из которых он наделяет «телом» и самостоятельным бытием. Эти проекции могут являть собой соотношение мужского и женского в разных пропорциях (в зависимости от самосознания автора в период их создания). Изображение героев не обходится без анализа их мужских и женских свойств, их сочетания либо конфликта.

Один из импульсов и этому процессу, очевидно, был дан, как и многое другое в Белом, в детстве – матерью, упрямо стремившейся превратить его из мальчика в девочку. Это изначально нарушило однозначность восприятия им пола. В мемуарах и дилогии о Котике на разные лады варьируется история мальчика, назначенного материнским капризом на роль девочки и таким образом обреченного на вечную амбивалентность самоопределения. Трудно не обратить внимание на обсессивность возвращений Белого к этой истории. Не раз рассказывает Белый в мемуарах, как в нем, в Бореньке, подавляли мальчишку и «второго математика»:

<…> мне запрещено: любоваться гусарами; но и: любоваться зверями зоологического атласа, слушать сказки, твердить назубок, что есть нумерация: мне занавешен кудрями лоб, потому что я – «лобан».

<…>

<…> кудри одни меня оправдывают; и – нарядные платьица, в которые переряжают меня, чтобы скрыть уродство; и мне стыдно мальчишек: они пристают ко мне:

– Девчонка![501]

Не раз изображает Белый в своих текстах мать Бореньки Бугаева и «мамочку» Котика Летаева, которые стремятся не только внешне придать мальчику девичий облик, но и внутренне – запретом излишнего «для девочки» умственного и лингвистического развития – изменить самосознание мальчика. Белый описывает, как в результате материнских экспериментов над природой складывалось странное существо – не мальчик, но и не девочка. Складывалась – андрогинность сознания:

Этот «лоб» закрывали мне: локоны мне мешали смотреть; и мой лобик был потный; в платьице одевали меня; да, я знал: если мне наденут штанишки – все кончено: разовьюсь преждевременно.

<…>

<…> был я «Котенком», – хорошеньким мальчиком… в платьице <…>[502].

В «Петербурге» действует взрослый Николай Аблеухов, детство остается в прошлом, и мать по большей части отсутствует. Но по ряду замечаний о детстве героя и по его воспоминаниям можно догадываться, что в основных своих чертах оно было очень похожим на детство Бори Бугаева и Котика Летаева, включая и роль матери, и двойственное восприятие отца, и треугольник отец-мать-сын. Вероятно, что-то дамское оставалось после детства и в авторе. В 1922 году ядовитый Мандельштам делится наблюдением: « <…> Белый неожиданно оказался дамой, просияв нестерпимым блеском мирового шарлатанства – теософией»[503].

Белый, с детства раздираемый между матерью и отцом, озлобленный навязчивым и при этом уклончивым покровительством отца, загипнотизированный на всю жизнь безумным жестом матери, превратившей его если не в девочку, то в «двойственность», в свою очередь воспроизводит тот же жест по отношению к своим литературным героям. В текстах Белого пол персонажа зачастую теряет свою определенность: мужское перетекает в женское, доходя в этих причудливых образованиях то до андрогинного смешения, то до конфликта.

Отрицание мужского начала

Некоторые герои «Петербурга» по временам проявляют себя подобными – не совсем определенного пола – образованиями. Дудкин уверяет Николая Аполлоновича при встрече: «Это ровно ничего не значит, Николай Аполлонович, что вы прямо с постели… Совершеннейший пустяк, уверяю вас: вы не барышня, да и я не барышня тоже…» Вопреки столь знаменательному его заявлению, Дудкин уподоблен автором именно барышне: «<…> не будь незнакомец мой обладателем усиков, вы б, пожалуй, приняли незнакомца за переодетую барышню»[504].

В таком контексте излишнее, казалось бы, заявление – «Вы не барышня, да и я не барышня», – высвечивает тему мужского и женского в романе: ясная принадлежность героев к категории мужчин становится как будто не до конца ясной. Зачем мужчинам говорить, что они не являются барышнями? Не замечены ли они – автором – в чем-то, что заставляет усомниться в их мужественности? Оказывается, замечены, и заявление Дудкина разоблачается как опрометчивое.

Не только утонченностью корпуса и нежностью кожи Дудкин напоминает барышню, но и другими ходульно женскими качествами. В романе постоянно подчеркивается чрезвычайная утонченность его психической конституции, нервозность, брезгливость, мнительность, пугливость, чувствительность, интуитивность, непоследовательность, внушаемость. Сам Дудкин говорит о себе, что болен «безволием» и «неврастенией». Представляя Дудкина, автор первым делом обращает внимание читателя на переутонченность его восприятия и мимики:

<…> черная кошка <…> пересекла дорогу, роняя к ногам незнакомца куриную внутренность; лицо моего незнакомца передернула судорога; голова же нервно закинулась, обнаружив нежную шею.

Эти движения были свойственны барышням доброго времени, когда барышни этого времени начинали испытывать жажду: подтвердить необычайным поступком интересную бледность лица, сообщенную выпиванием уксуса и сосанием лимонов[505].

Не приличествует крепкому мужчине и «свойственная барышням» реакция Дудкина на сообщение Николая Аполлоновича о том, что тот привел в действие механизм бомбы: «Что вы сделали?! Скорей ее в реку!?! – в неподдельном испуге всплеснул Александр Иванович руками; дернулась его шея». Нередки и другие вкрапления в этот образ чисто женских черт. Еще одна визитная карточка Дудкина, которую автор не забывает предъявлять почти при каждом появлении героя, – его женский, высокий и тонкий, голос – «резкая фистула»: «<…> ответила с чрезмерной отчетливостью неожиданная, протестующая фистула <…>»[506].

На фоне мужественных характеристик персонажа – профессиональный революционер, деятель подполья – особенно рельефно выступают проявления в нем женского начала. Так, ему делается дурно – при виде мышки:

<…> что-то щелкнуло; в тишине раздался тонкий писк пойманной мыши; в то же мгновение опрокинулась мягкая табуретка и шаги незнакомца затопали в угол:

– «Николай Аполлонович, Николай Аполлонович», – раздался испуганный его голос, – «Николай Аполлонович – мышь, мышь… Поскорей прикажите слуге вашему… это, это… прибрать: это мне… я не могу…» Николай Аполлонович <…> удивился смятению незнакомца:

– «Вы боитесь мышей?..»

– «Поскорей, поскорей унесите…»[507]