Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих

Роман с языком, тонкость и точность в работе со словом. Перед нами писатели-часовщики, а не монтеры или лесорубы. Они играют с цитатами, обновляют бюрократические шаблоны, все время что-то изобретают и придумывают:

«Рожденный ползать, летать не может… и не хочет». – «Я согласен жить вечно, если мне покажут на земле уголок, где не всегда есть место подвигу».

«Директор Британского музея сэр Комби Корм» – «Сотрудники ЦРУ майор Гарри Зонт и лейтенант Билли Ярд».

На уровне иронической цитаты-цикады оба автора сливаются до неразличимости.

Более того, при несомненном интересе друг к другу (по крайней мере – Довлатова, оставившего о «Петушках» несколько высоких отзывов) они словно обменялись литературными портретами.

Веничка отчетливо проступает в фотографе Валере из «Заповедника», в его неконтролируемом алкогольном и словесном потоке.

«А я говорю – нет!.. Нет говорю я зарвавшимся империалистическим хищникам! Нет – вторят мне труженики уральского целлюлозно-бумажного комбината… Нет в жизни счастья, дорогие радиослушатели! Это говорю вам я – единственный уцелевший панфиловец… И то же самое говорил Заратустра…» – декламирует распоясавшийся довлатовский герой.

«Мне это нравится. Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости. Можно себе представить, какие глаза там. Где все продается и все покупается:…глубоко спрятанные, притаившиеся, хищные и перепуганные глаза… Коррупция, девальвация, безработица, пауперизм… Смотрят исподлобья, с неутихающей заботой и мукой – вот какие глаза в мире Чистогана… Зато у моего народа – какие глаза! Они постоянно навыкате, но – никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла – но зато какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной. Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий – эти глаза не сморгнут. Им все божья роса…» – словно подхватывает персонаж Ерофеева.

Довлатовский герой-протагонист (в одной из его ипостасей) угадывается в вагонном попутчике, которому так завидует Веничка (глава «Карачарово – Чухлинка»). «Вот – справа, у окошка – сидят двое. Один такой тупой-тупой и в телогрейке. А другой такой умный-умный и в коверкотовом пальто. И пожалуйста – никого не стыдятся, наливают и пьют. Не выбегают в тамбур и не заламывают рук. Тупой-тупой выпьет, крякнет и говорит: „А! Хорошо пошла, курва!“ А умный-умный выпьет и говорит: „Транс-цен-дентально!“ И таким праздничным голосом! Тупой-тупой закусывает и говорит: „Заку-уска у нас сегодня – блеск! Закуска типа «я вас умоляю»!“ А умный-умный жует и говорит: „Да-а-а… Транс-цен-ден-тально!“ Поразительно! Я вошел в вагон и сижу, страдаю от мысли, за кого меня приняли – мавра или не мавра? Плохо обо мне подумали, хорошо ли? А эти – пьют горячо и открыто, как венцы творения, пьют с сознанием собственного превосходства над миром… „Закуска типа «я вас умоляю»!“…Я, похмеляясь утром, прячусь от неба и земли, потому что это интимнее всякой интимности!.. До работы пью – прячусь. Во время работы пью – прячусь… а эти: „Транс-цен-ден-тально!“»

Сравним фрагмент из «Филиала»: «Вспоминаю, как я начинал писать для радио. Рецензировал новые книги. Назойливо демонстрировал свою эрудицию. Я употреблял такие слова, как „философема“, „экстраполяция“, „релевантный“. Наконец, редактор вызвал меня и говорит: „Такие передачи и глушить не обязательно. Все равно их понимают только аспиранты МГУ“».

Такие параллели можно множить, но они не отменяют двух фундаментальных противоположностей.

Первая из них – стилистическая. «Москва – Петушки» – это неудержимый речевой поток, словесная лава, «речевая блевотина», лихорадочные спазмы, в которых тонет фабула, как чертики, появляются и исчезают герои. Проза Ерофеева – это проза словесной массы, надрывной, форсированной, юродской интонации. Если искать ей структурные аналогии, то это Гоголь, ранний Пастернак или, скажем, Бродский, который, начав, никак не может закончить предложение. Вообще, «Москву – Петушки» можно прочесть как одну длинную фразу.

Проза Довлатова – это проза выделенного слова, четких контуров, ровного дыхания, размеренной и спокойной интонации. Проза не горячая и не холодная, а – вот именно – теплая. Ее стилистическими аналогами будут Пушкин, Мандельштам или А. Кушнер.

Вторая противоположность – идеологическая. «„Москва – Петушки“ – глубоко религиозная книга, – замечает Вл. Муравьев, – но там он (герой. – И. С.) идет, во-первых, к любовнице, а во-вторых, к жене с ребенком. И что, он раскаивается? Да ему это в голову не приходит… Его (Ерофеева-автора. – И. С.) религиозность – в постоянном присутствии высшей силы, попытка ей соответствовать и отвержение законнического способа соответствовать путем выполнения инструкций».

Какими бы ни были конкретные отношения с этой силой, в книге Ерофеева она присутствует как доминирующая значимая величина. Герои поэмы – не только умный и глупый, контролер Семеныч и прочие обитатели вагона электрички, но и ангелы, Сатана, Бог, который не приходит на помощь герою, молчит, но все же включен в картину мира.

Ерофеевская картина мира вертикальна, как в средневековых мистериях. «Москва – Петушки», в общем, и есть мистерия о страданиях души человеческой.

Как с этими делами обстоят дела у Довлатова? Он мог бы сказать, как тот философ тому императору: я не нуждаюсь в этой гипотезе. Поэтому его проза горизонтальна. Она не взрывается, не рвется к Абсолюту, а стелется, развертывается в пространстве, перетекая вместе с центральным персонажем из Зоны в Заповедник, из Таллина в Петербург, из Нью-Йорка в Лос-Анджелес. Заглавие «Москва – Петушки», в сущности, довлатовское; ерофеевскому тексту больше подошло бы что-нибудь вроде «Хождение души по мукам».

В «Зоне» письмо Богу сочиняет разбитной и распутный охранник Фидель: «Милый Бог! Надеюсь, ты видишь этот бардак?! Надеюсь, ты понял, что значит вохра?! Так сделай, чтобы меня перевели в авиацию. Или, на худой конец, в стройбат. И еще распорядись, чтобы я не спился окончательно». И чуть позднее на реплику Алиханова: «Ты же в рай собирался?» – реагирует: «Мне и в аду не худо».

В финале «Заповедника» впадающий в Веничкино галлюцинаторное состояние герой видит потустороннее очень просто:

«Я даже не спросил – где мы встретимся? Это не имело значения. Может быть, в раю. Потому что рай – это и есть место встречи. И больше ничего. Камера общего типа, где можно встретить близкого человека…» И дальше – опять о земном.

Метафизика для Довлатова – локальная тема, а не мысль, определяющая всю структуру образа.

Описанные различия можно объяснять индивидуальными свойствами авторов. Но можно увидеть в них и новый виток взаимоотношений «петербургского» и «московского» текстов.

Коллизию «Довлатов – Ерофеев» можно обозначить и так: коммунальный классицизм против барачного барокко.

И последнее. А. Григорьев в теории «органической критики» делил все произведения искусства на «живые» и «деланные». Здесь мы имеем дело с двумя формами органического, живого – и это самое главное, самое фундаментальное сходство.

Вклейка

Сергей Довлатов. 1967

Валерий Грубин. Конец 1950-х

Из архива Андрея Арьева

С Асей Пекуровской.

Новогодний университетский бал в Павловске. 1961

Квартира Лосевых. Стоят: Михаил Еремин, Сергей Кулле, Нина Лосева, Владимир Уфлянд; сидят: Леонид Виноградов, Маргарита Разумовская,

Лев Лосев. Конец 1950-х

Фото Натальи Шарымовой

Евгений Рейн. Конец 1950-х

Фото Натальи Шарымовой

С сослуживцами во время прохождения воинской службы.

Мордовия, 1962

Анатолий Найман. 1959

Фото Натальи Шарымовой

Игорь Ефимов и Иосиф Бродский в деревне Норенская.

Октябрь 1964 года. Фото Якова Гордина

Сергей Вольф. Ленинград, 1961

С Андреем Арьевым. Ленинград, 1967

Фото из архива Андрея Арьева

Вера Федоровна Панова

Яков Гордин и Сергей Довлатов

в Доме писателя имени В. В. Маяковского. 13 декабря 1967 года

Фото Натальи Шарымовой

В Таллине,