Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих
Но в ней есть и другое: точность характеристики, добытая, однако, не рефлексивно-логическим путем, накоплением и анализом материала, а мгновенным афористическим уколом.
Довлатова называли писателем фразы (см. выше). У него есть не только фразы-рассказы, но и фразы – критические статьи, даже фразы-диссертации, вполне допускающие логическое развертывание, но замечательно обходящиеся и без этого.
«Рядом с Чеховым даже Толстой кажется провинциалом. Разумеется, гениальным провинциалом. Даже „Крейцерова соната“ – провинциальный шедевр.
А теперь вспомним Чехова. Например, его любимую тему: раскачивание маятника супружеской жизни от идиллии к драме. Вроде бы что тут особенного. Для Толстого это мелко. Достоевский не стал бы писать о такой чепухе.
А Чехов сделал на этом мировое имя. Благодаря общечеловеческому ферменту» («Как издаваться на Западе?»).
«Мне кажется, что любой из присутствующих сможет обнаружить в истории литературы своего двойника» («Две литературы или одна?»).
«Нет сомнения, что лучшие из нас по обе стороны железного занавеса рано или поздно встретятся в одной антологии» («From USA with love»).
В общем, и филологическая проза Довлатова стоит на тех же двух китах, что и проза обычная: анекдоте и афоризме.
В недавнем мемуаре о давнем рассказано, как студент Довлатов сдавал зачет (почему-то на другой кафедре, где до сих пор работает автор этого вступления). «На следующий день я на кафедре истории русской литературы принимаю зачет. Студенты уже готовятся, и вдруг в дверях появляется тот самый Довлатов. Не торопясь, с достаточно обреченным видом, он подходит к моему столу и, возвышаясь надо мной, начинает говорить: „Вы знаете, я сейчас должен сдавать вам сербский язык…“ Я понимаю, что сейчас он начнет мне долго и нудно объяснять, что он не был, пропустил, не нашел, не понял. Мне не хотелось, чтобы он это афишировал. Я змеиным шепотом, чтобы никто не обратил внимания, его спросила: „Учебник, по крайней мере, у вас есть?“ Он понял, что нас никто слышать не должен, поэтому ничего не ответил, но сделал мне выразительную гримасу. Тогда я потихоньку достала из сумочки свой учебник, открыла наугад какой-то текст и сказала: „Этот отрывок прочесть и перевести“. А затем опять же шепотом добавила: „Словарь в конце!“ Дальше говорю строго: „Затем ответите на вопросы по грамматике“. И потом опять шепотом: „Первая и вторая палатализация, страницы такие-то и такие-то“. Я понимала, что худо будет, если он пойдет отвечать последним, когда в аудитории, кроме нас, никого не останется. Но Довлатов не тянул до конца, так что были свидетели тому, что он текст перевел и рассказал про первую и вторую палатализации. Я не сомневалась, что он с заданием справится: умный студент на филфаке, располагающий учебником, словарем и двумя часами времени, может прочесть и перевести что угодно» (М. Бершадская // Ковалова А., Лурье Л. Довлатов. СПб., 2009).
Вторая палатализация не помогла. Через несколько месяцев Довлатов вылетел с филфака и загремел в армию. Зачет по критике, однако, он сдал успешно. Без учебника, словаря и подсказок.
«О господи! Какая честь! Какая незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!»
Довлатов и Ерофеев: соседи по алфавиту
Поначалу кажется, что сходство между Сергеем Довлатовым и Венедиктом Ерофеевым лежит на поверхности и сводится к эффектной и мало кому знакомой цитате из чеховского рассказа «Шведская спичка». Герой, которого долго ищут, считают убитым, обнаруживается в бане у любовницы и произносит, увидев друзей-приятелей: «Да пейте же, черт вас возьми. Разбудили, так пейте! Любовь, водка и закуска!»
В соответствии с любимым приемом обоих авторов цитата легко трансформируется, приобретая академически-респектабельный характер: «Любовь к водке и закуске в прозе…»
Материала, естественно, хоть отбавляй.
«– Мне угодно сто граммов водки, пиво и два бутерброда. – С чем? – С колбасой, наверное… Официант принес графинчик, бутылку и две конфеты. – Бутерброды кончились, – проговорил он с фальшивым трагизмом» («Заповедник»).
«…Два часа подряд пейте что-нибудь крепкое, старку, или зверобой, или охотничью. Пейте большими стаканами через полчаса по стакану, по возможности избегая всяких закусок. Если это кому-нибудь трудно, можно позволить себе минимум закуски, но самой неприхотливой: не очень свежий хлеб, кильку простого посола, кильку в томате» («Москва – Петушки»).
Однако исследователь «кулинарного репертуара» русской классики со вкусной фамилией Похлебкин мало чем тут поживится. На фоне «гоголевского обеда № 3» (суп – лабардан – чернослив – водка – селедка – семга – икра) или «чеховского обеда» (икра паюсная – севрюга – керченский пузанок с прованским маслом – водка – красное вино – индейка жареная – мороженое с ромом) ассортимент лужского буфета (где начинается действие «Заповедника») или московской забегаловки выглядит убого. Относительное разнообразие крепких напитков никак не компенсируется скудостью закуски. Какая уж там семга… И кто, кроме В. Похлебкина, нынче объяснит, что такое «лабардан» и с чем его едят?!
Дальнейшие умозаключения и выводы в этом направлении могли бы быть столь же занимательны, но поверхностны – по определению. Между тем алфавит не обманывает. «Веришь ли, я иногда почти кричу: „О господи! Какая честь! Какая незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!“» («Иностранка»). Случайное соседство («Вы на „Д“, а я на „Е“») на самом деле оборачивается глубоким родством. Ужесточу тезис: в последней, уже миновавшей, литературной эпохе, кажется, нет писателей ближе – со всеми различиями, вытекающими из исходного глубинного родства.
Развернем тезис, как говорил ранний Шкловский.
На общекультурном, так сказать, уровне родство Довлатова и Ерофеева можно – продолжая алфавитные эксперименты – обозначить с помощью трех «К». Это писатели культовые, кружковые и Книги (в смысле – одной книги).
Культовыми авторами принято называть тех, жизнь которых сливается с литературой, становится ее продолжением, мифологизируется, оказывается объектом поклонения, культурного язычничества. Культ не обязателен даже для большого писателя и вообще не соразмерен эстетическому масштабу. Гаршин (если проецировать нашу проблематику в XIX век) был, несомненно, культовым писателем, а, скажем, Гончаров – ни в коей мере. Культовость Хемингуэя, Булгакова или Солженицына в нашей культуре XX века противостоит отсутствию таковой у эстетически соизмеримых с ними Фолкнера, Платонова и Шаламова. Свойства прозы (о чем чуть позже) и превратности судьбы сделали Сергея и Веничку самыми культовыми фигурами времени. Уже сегодня они окружены частоколом мемуаров и культурных акций (довлатовский пивной ларек, ерофеевская электричка).
Но в мозаичной культуре (а сегодня мы существуем именно в ней) универсальный миф (подобный пушкинскому) невозможен. Культовый персонаж неизбежно становится кружковым – продуктом определенной почвы и судьбы, важным прежде всего для своих. Среди несвоих он неизбежно подвергается переоценке – от мягких форм эстетического скептицизма до открытого иконоборчества – антимемуаров и бытовых разоблачений. И эти процессы вокруг Довлатова и Ерофеева мы наблюдаем тоже.
Наконец, оба писателя, в сущности, остались в культурном сознании авторами одной книги, Книги с большой буквы. В случае с Ерофеевым это более очевидно. Все остальное, написанное Веничкой, читается и издается лишь потому, что оно принадлежит автору поэмы «Москва – Петушки». Но и Сергея Довлатова можно воспринимать как автора одного, главного текста. Его пятикнижие («Зона» – «Заповедник» – «Наши» – «Чемодан» – «Филиал») можно интерпретировать как роман рассказчика, метароман, роман в пяти частях (подобный «Герою нашего времени»). Все остальное – строительные леса, подходы, наброски, так или иначе комментирующие развернутый в метаромане основной сюжет.
Если укрупнить оптику и перейти от культуры к структуре этих Книг, здесь тоже обнаружится много общего. Практически все принципы довлатовской поэтики можно проиллюстрировать ерофеевской поэмой.
Анекдотичность видения; анекдот как клетка, ячейка, исходная точка повествования.
Неразличение жизни и литературы, стирание границ между «было» и «не было». Заглянем в журнал «Театр» (1991. № 9) с самой большой подборкой мемуарных материалов о Ерофееве. Воспоминания там предваряются эпиграфами вроде: «Пришел ко мне Боря с какой-то полоумной поэтессою… Венедикт Ерофеев. Упоминание о Б. Сорокине и О. Седаковой в поэме „Москва – Петушки“». «То был черноусый, в жакетке и коричневом берете…» Упоминание об И. Авдиеве в поэме «Москва – Петушки». И здесь – для верности – фотопортрет, без берета, но с бородой и, конечно, усами.
Автопсихологичность центрального персонажа: Веничка и Алиханов – Довлатов – Далматов, становящиеся авторскими двойниками в художественной реальности, подменяющие
Откройте для себя мир чтения на siteknig.com - месте, где каждая книга оживает прямо в браузере. Здесь вас уже ждёт произведение Сергей Довлатов: время, место, судьба - Игорь Николаевич Сухих, относящееся к жанру Биографии и Мемуары. Никаких регистраций, никаких преград - только вы и история, доступная в полном формате. Наш литературный портал создан для тех, кто любит комфорт: хотите читать с телефона - пожалуйста; предпочитаете ноутбук - идеально! Все книги открываются моментально и представлены полностью, без сокращений и скрытых страниц. Каталог жанров поможет вам быстро найти что-то по настроению: увлекательный роман, динамичное фэнтези, глубокую классику или лёгкое чтение перед сном. Мы ежедневно расширяем библиотеку, добавляя новые произведения, чтобы вам всегда было что открыть "на потом". Сегодня на siteknig.com доступно более 200000 книг - и каждая готова стать вашей новой любимой. Просто выбирайте, открывайте и наслаждайтесь чтением там, где вам удобно.
