Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

со свойственным ему умением, отчитал Клисича, и инцидент дожил только до утра, когда всю нашу компанию отправили купаться в баню, а после нее всей гурьбой поехали с визитом к митрополиту.

Это сухой, высокий, чрезвычайно нервный человек. Он радостно встретил нас, радушно пригласил в огромную комнату, обставленную мягкой, очень простой мебелью. На стенах висело две картины, одна изображала группу забранных турками в неволю герцеговинок и охраняемых ими около какой-то скалы. Другая изображала Божью Матерь. Сейчас же появилась ракия, затем прекрасный кофе. Митрополиту объяснили необходимость открытия в Мостаре Общества Славянской взаимности, с чем он и согласился. Его упросили ехать с нами сейчас на заседание, а кроме того, просили на завтра отслужить молебен в соборе, с чем он тоже согласился. От митрополита отправились в городскую Думу, где нас уж ожидал Голова в числе 20–30 уважаемых граждан города. Митрополит занял место на диване рядом с главным муфтием, мы расселись перед ними кружком. Началось заседание, в это время открылась дверь и появился францисканец, он занял место аккурат против митрополита – это не был главный францисканский представитель города, лишь его посол, так как высокопреосвященство куда-то отбыл из города.

Заседание прошло прекрасно, кто-то говорил о Славянской взаимности, кто-то докладывал о необходимости учреждение Общества, и после кофе и выкуренных прекрасных папирос, которыми нас угощают тут и в Сараеве в таком изобилии, что своих курить не приходится, митрополит был выбран «председником»[68]. Были выбраны и другие должностные лица, заседание было кончено и надо было ехать кормиться в нашу гостиницу.

Кормили нас хорошо. Конечно, проще чем в Сараеве, но и самый прием здесь носил не тот официальный характер, как там. После обеда пришел батюшка, пошла простая беседа о России, об здешних обычаях. Он рассказывал, что отец митрополита был тоже духовное лицо, но никогда не носил присвоенной одежи: он ходил в обычном нацональном костюме и отличался от мирян лишь большой бородой и священническим клобуком, бывал на войне со всеми и переколотил турок не меньше любого юнака[69]. Портрет этого попа-воина мы видели у митрополита, несомненно он представляет юнака чистой крови.

В это время Каразин начал пускать в разговор какие-то словца весьма неприличного содержания и непонятно, для какой цели, меня это взорвало, я его со злостью осадил, заявив, что между нами находится духовное лицо и что для такого словоизвержения он может выбрать себе другое общество. Батюшка стал объяснять, что это ничего не значит, что они здесь с этим не считаются, но выходка Каразина, пошлая и отвратительная, до того обозлила меня, что я, посидев немного, встал и ушел. Каразин после этого еще долго дулся на меня. Я ушел и лег спать, но это не удалось, так как скоро кто-то пришел звать меня ехать на тот ключ, где мы были вчера; я бы туда не поехал, если б не происшествие с Каразиным. Потом оказалось, что и Михаил Васильевич и М. М. Охотников остались дома. Ехал я с какими-то господами в фесках, и разговор не клеился.

По приезде на источник там как из-под земли выросла громадная бутыль с ракией и целая груда винограда, жаль только, далеко не спелого. Выпили рюмки по две и отправились в обратный путь, но оказалось препятствие: по дороге в очень живописном месте оказалась кафана, где были для нас заказаны жареные цыплята, из источника вытащили бутыль с холодной ракией и целую кучу холодного винограду. Опять началась еда, хотя в 9 часов предстоял нам банкет. Голова говорил, что на банкетах обыкновенно кормят плохо, а цыплят жарят тут отлично, так и нужно пользоваться случаем. Хоть без особого аппетита, но поели и поехали дальше.

Банкет был менее блестящ, чем в Сараеве, но чувствовалось на нем хорошо. Попал я в компанию двух мулл, с которыми мучился, разговаривая на каком-то невероятном славянском, собственного изобретения, наречии. Мучение продолжалось до тех пор, пока у меня не сорвалось какое-то немецкое слово. Муллы мои очень обрадовались и дело пошло на лад. Один из них оказался очень милым человеком, разговор наш вертелся, конечно, вокруг большевиков и подлости союзников. Хотя эти муллы и магометане, но кровь у них сербская и они считают себя сербами. Наш батюшка с ними в самой лучшей дружбе и говорил мне, что с падением престижа Константинополя немного потребуется времени для обращения в православие этих так называемых сербов-турок.

За банкетом была сказана опять масса речей, содержание которых было приблизительно то же, что и в Сараеве. Русские речи переводил наш знакомый священник, и всем это было приятно. На терассе около залы, где мы обедали, толпился народ у окон и жадно прислушивался ко всем разговорам. Видно, для Мостара наш приезд был событием первостепенной величины. Я забыл еще сказать, что в этот же день нами был сделан визит к главному мулле и [затем к] францисканцам, который ничем, впрочем, не ознаменовался. Выпили у них литра два какого-то странного вина с запахом мастики, взглянули на их храм и уехали.

На следующий день (13 августа) нам предстоял молебен в соборе, куда мы собрались к 9-ти часам. Наш друг митрополит ожидал нас уж в полном облачении. Как только мы вошли в собор, открылись Царские двери, и он вышел в храм с кадильницей. Он был совсем другим человеком, чем мы видели его до сих пор. Благоговейно исполнял он свою обязанность и как будто никого и ничего не видал. Молебен был длинный, служба совсем как наша, но все-таки в ней сказывалось что-то свое. Певчих не было, зато дьячок пел и читал с каким-то таким дребезгом, какого у нас никогда не услыхать. Облачение митрополита то же, что и у нас, но вместо пуговиц, которыми по бокам застегивается саккос, оказались ярко красные бантики, что совершенно меняло общий вид облачения. Служба закончилась длинной молитвой о спасении России. Коленопреклоненно эту молитву читают теперь по всей Сербии на всех праздниках.

После молебна я, Михаил Васильевич и М. М. Охотников пошли бродить по городу, желая попасть к старинному мосту, но все это у нас как-то не выходило. Мы толкались туда-сюда и оказались в кафане за турецким кофе. Пошли дальше и очутились на камушках на берегу реки. М. М. стащил было сапоги и забрался босыми ногами в воду, но она была так холодна, что нужно было уносить ноги. Мы расположились на берегу и добрый час бросали в воду каменья, радуясь нашей свободе и [любуясь] красотой реки среди выжженных скал, на которых зижделся город. Однако до моста мы все еще не добрались, а попасть туда