Просроченный долг - Йожеф Лендел

Вот тогда Нестеров тоже вышел на косьбу. А ведь он считался сердечником, и конторские могли бы его освободить. Но он хотел косить. Не он один был такой в бараке, кто с охотой шел косить. Был у нас донской казак, седобородый, низкорослый, который уже много лет только баланду и воду носил в барак, а чтобы помыть пол — нанимал за хлеб парня помоложе. Но каждый год он выходил метать стога. Гордился этим. Снопы в скирды складывать, сено — в стога! В этом он знал толк! Пока складывали низ, он только сидел и указывал. А уж наверху стога, который метали, как когда-то снопы в скирду, на высоте шести-восьми метров, тут уж он вовсю командовал. Показывал, куда подавать на огромных вилах сено, утаптывал, уминал, делал сток для воды, выравнивал и закрывал. Такое вытворял наверху, так легко пританцовывал, что теперь редко увидишь. Сам невелик, по колено в сене, только головой с белой бородой вертит то туда, то сюда и покрикивает на тех, кто сено подает, будто конным эскадроном командует. «Эй ты, там!» «Сюда, мужик!» «Ты что, ослеп, ах, едрить тебя за ногу!» Или: «Сюда подавай, станичник!» Это он говорил только казакам, потому что казак — не мужик, и не барин, и не простой хозяин, казак — это станичник, казацкое село — станица, и это превыше всего! Нестеров тоже с Дона был, хотя, может, и не казак. Понятно, что любил косить, хоть и был железнодорожником.

Не удивился я и тому, что он сказал мне:

— Слушай, я в этих деревьях, наверное, и в ста шагах потерялся бы.

Понятное дело, ведь места, откуда родом этот ростовский парень, — одна безлесная равнина. А я говорю:

— Совсем нетрудно.

— Нетрудно? А ты можешь сказать здесь, на этой поляне, где железная дорога?

— Конечно, могу.

— Где?

— Нужно всё время идти прямо на юг.

— А юг где?

Я посмотрел на солнце. Говорю:

— Сейчас около шести утра. Так ведь?

— Точно. Полчаса, как вышли.

— Вот видишь, сейчас солнце там, — показываю левым указательным пальцем, — а в полдень, — и я ставлю указательный палец правой руки под углом к левому — будет вон там.

— Это просто. А если солнца нет?

— Тогда по стволам деревьев видно. Где мох, там север.

— Это мы и в школе учили. Не мешает вспомнить, чему учились. А то здесь совсем всё перезабудешь. Но всё-таки я — ты-то, может, и нет — а я так заблудился бы.

— К железной дороге всё равно выйдешь, — говорю я, — если, конечно, не пойдешь прямо на север. Чуть на юго-восток или чуть на юго-запад возьмешь, транссибирская длинная, где-нибудь да наткнешься.

— Кому нужно натыкаться, — отвечает он недоверчиво. — Только человек такой беззащитный в этом лесу… Кто всю жизнь прожил в таких местах, как я, — на равнине. Ровная, как моя ладонь^

— Ну, конечно, — отвечаю.

Потом встали мы в ряды, наточили косы. Не бруском, как в наших местах, а рашпилем. Тоже ничего. Только косу портит. Не то что портит, а просто, если рашпилем точить, коса долго не протянет.

Помню еще, то есть я потом подсчитал, это была среда. А когда Глеб Нестеров сбежал, был понедельник.

После войны, в первые месяцы, строгости — то есть, как говорили, «режим» — немного ослабли. Каждое второе воскресенье давали выходной. В этом-то и была разница. В военные годы выходных не было. Я уже сказал, что Глеб Нестеров сбежал в понедельник, причем в понедельник после выходного. В тот день меня рядом не было. Я работал с теми, кто сгребал сено, а старый станичник складывал стога. А Нестеров был совсем в другом месте, они косили.

Но что случился побег, мы узнали быстро. Конвойные выстрелили в воздух, нас согнали и повели в лагерь. А уж в бараке я узнал, что беглец — Нестеров.

К вечеру нам уже рассказали, как он бежал. С разрешения бригадира он пошел к ближнему ручью. Прихватил с собой не только ведро для воды, но и косу. Через полчаса, а может через час, бригадир забеспокоился, пошел к ручью. Там валялись коса Нестерова, ведро и что-то из одежды. Бригадир бегом назад — к охраннику. Доложил. То, что бегом побежал докладывать, мы не забыли! Мы это запомнили! И без того за ним много чего числилось. Но это уже другой сказ… Много было таких бригадиров, большинство. Большинство, но и порядочные люди среди них попадались, и немало.

Охранник собрал бригаду, сделал сигнальный выстрел в воздух. Со взведенным курком стал пересчитывать людей. Через полчаса прибыли дознаватели. Дали собаке понюхать одежду Нестерова, косу, которая лежала на берегу, как он оставил. Собака понюхала вещи и тут же, оскалившись, прыгнула на проводника. И одежда Нестерова, и коса были густо посыпаны молотым перцем. Проводник быстро успокоил собаку, но вот след-то взять она не могла. Собака, если понюхает перца или паприки, теряет нюх. Не меньше трех дней должно пройти, чтобы она опять след брала. Это знать нужно.

В комендатуре в это время трезвонили телефоны. На сто километров в округе разослали приметы, на всех железнодорожных станциях усилили охрану. Если бы его поймали, привезли бы, хоть на день. Показать. Но его не привезли. А из этого мы поняли, что побег удался.

В бараках, конечно, еще долго шли разговоры, обсуждали побег Глеба Нестерова, иногда громко, но чаще всего шепотом. Побег, да еще удачный побег, — событие редкое. За полтора года до этого убежал Иннокентий Макаров, но он сделал совсем по-другому. Он работал мастером на лесопилке, этот криворукий Иннокентий, природный сибиряк, он и до лагеря работал на лесоразработках. На правой руке у него не хватало трех пальцев, наверное, пилой отхватило. Но он и левой рукой так ловко управлялся с топором, что двое не могли за ним угнаться. А уж все тайны тайги ему были известны сызмальства. Но всё же и он бежал с помощью. Рассказывали, что в обед он остался у лесопилки. Что-то подмазать, подкрутить. Словом, остался. И пришли две женщины в платочках и с корзинками с едой. А потом две женщины ушли в платочках и с корзинками и скрылись в лесу. А потом еще одна женщина вышла, тоже с корзинкой, в платочке. Она даже окликнула охранника, как рассказывали. Я там не был, но так рассказывали. Я не очень-то верю в эти побеги с переодеванием, но почему бы и не поверить: убежал Иннокентий. Рассказывают, женщина спросила охранника,