Русский иностранец Владимир Даль - Евгений Николаевич Никитин

Ты сам прочтешь и увидишь, слов нет, чтоб выразить всю эту нелепость. Как сделался пошл и вял его язык в последних годах! Лучше, если б это было простое сумасшествие».

Иван Сергеевич с мнением отца и сестры не согласился. А его старший брат Константин, один из главных идеологов славянофильства, позднее написал замечательную статью «На смерть Н. В. Гоголя», в которой сказал:

«Жизнь поэта и художника еще и доселе считается имеющею какое-то право на дешевые веселья и радости, еще и доселе жизнь художника есть какое-то пиршество, соединенное с кубком вина и с красотою женщины. Другое зрелище представил первый русский художник. Взглянув на свой талант как на долг, возложенный на него от Бога, как на новую обязанность быть еще строже к жизни, он соединил свое вдохновение с молитвой, и жизнь свою повел он сурово, беспрестанно поддерживая, продолжая внутреннюю неослабную борьбу со всеми недостатками человека сперва внутри себя, а потом уже вне. Не время еще изображать во всей последовательности весь духовный путь, пройденный Гоголем уединенно, отшельнически, среди житейского шума; ограничимся пока тем, что сказали. Талант для Гоголя был наложенным на него от Бога долгом, а жизнь – духовным подвигом».

О книге «Выбранные места из переписки с друзьями», о ее трагической судьбе, которая длится по сей день, хорошо сказал Александр Блок в 1918 году:

«Эту книгу мало читали, потому что она была официально рекомендована, взята под защиту самодержавия и его прихвостней.

Наша интеллигенция – от Белинского до Мережковского – так и приняла Гоголя: без “Переписки с друзьями”, которую прокляли все, и первый – Белинский в своем знаменитом письме.

Гоголевская книга написана “в миноре”; ее диктовали соблазны православия, болезнь, страх смерти, – да, всё это так; но еще ее диктовал гений Гоголя, та неузнанная доселе и громадная часть его, которая перелетела через десятилетия и долетела до нас. Мы опять стоим перед этой книгой: она скоро пойдет в жизнь и в дело.

В “Переписке” – две неравных части: одна – малая, “минорная”: самодержавие, болезнь; другая – громадная: правда, человек, восторг, Россия.

Белинский заметил только болезнь; Белинского услышали и ему поверили “все”. Но среди этих “всех” не было одного: молодой Аполлон Григорьев сразу понял, какие “страшные духовные интересы” составляют содержание этой книги».

Кирилло-Мефодиевское общество

В 1840-е годы российское общество настолько пришло в себя после шока, вызванного жестоким подавлением восстания декабристов, что в Российской империи стали возникать неофициальные общества. Власть после их выявления назвала эти общества тайными. Она очень испугалась. Этим объясняется жестокая расправа с членами обществ. Страх был вызван не только самими обществами (члены которых не ставили перед собой задачу свергнуть самодержавие), но и событиями, происходившими тогда в Европе.

Революционные настроения в ней нарастали в течение 1840-х годов. Взрыв произошел в 1848 году. Февраль – революция во Франции, из-за которой король Луи-Филипп I вынужден был отречься от престола. Возникла Вторая Французская республика. Март – начало революционных событий в государствах Германского союза. В июне – восстание в Праге, ставшее кульминацией революционного движения в чешских землях. Это далеко не полный перечень потрясений, охвативших Европу в 1848–1849 годах.

Современник, критик А. П. Милюков, писал:

«Это было тяжелое время для тогдашней образованной молодежи. С первых дней парижской февральской революции самые неожиданные события сменялись в Европе одни другими. Небывалые реформы Пия IХ отозвались восстаниями в Милане, Венеции, Неаполе; взрыв свободных идей в Германии вызвал революции в Берлине и Вене. Казалось, готовится какое-то общее перерождение всего европейского мира. Гнилые основы старой реакции падали, и новая жизнь зачиналась во всей Европе. Но в то же время в России господствовал тяжелый застой; наука и печать всё более и более стеснялись, и придавленная общественная жизнь ничем не проявляла своей деятельности. Из-за границы проникала контрабандным путем масса либеральных сочинений, как ученых, так и чисто литературных; во французских и немецких газетах, несмотря на их кастрированье, беспрестанно проходили возбудительные статьи; а между тем у нас, больше чем когда-нибудь, стеснялась научная и литературная деятельность, и цензура заразилась самой острой книгобоязнью. Понятно, как всё это действовало раздражительно на молодых людей, которые, с одной стороны, из проникающих из-за границы книг знакомились не только с либеральными идеями, но и с самыми крайними программами социализма, а с другой – видели у нас преследование всякой мало-мальски свободной мысли; читали жгучие речи, произносимые во французской палате, на франкфуртском съезде[21], и в то же время понимали, что легко можно пострадать за какое-нибудь недозволенное сочинение, даже за неосторожное слово».

Первым назовем Кирилло-Мефодиевское общество. Оно было создано в Киеве в начале 1846 года. Организаторы – историки Н. И. Гулак (в это время служил в канцелярии киевского, подольского и волынского генерал-губернатора) и Н. И. Костомаров (тогда преподавал в 1-й Киевской гимназии и Образцовом женском пансионе), а также студент Киевского университета В. М. Белозерский. Они составили «Устав общества Святых Кирилла и Мефодия» и написали программный документ «Закон Божий» (другое название – «Книга бытия украинского народа»), состоящий из 109 параграфов, оформленных в виде религиозных заповедей или притч. По форме он близок к написанной польским поэтом А. Мицкевичем «Книге народа польского и паладинства польского» (1832) и к памфлету французского аббата Ф. Р. де Ламенне «Слово верующего» (1834). Авторы «Закона Божия» трактовали учение Христа как учение о свободе и равенстве всех людей, утверждали, что лишь славянские народы усвоили христианство в его первоначальном смысле, так как к моменту принятия христианства «племя Славянское… не имело ни царей, ни господ, и все были равны». Вскоре членом общества стал Т. Г. Шевченко. Н. И. Костомаров в одной из своих автобиографий написал:

«В 1846 году приехала матушка, и я поселился с нею на Крещатике. К этому же времени относится мое знакомство с Т. Шевченко, которое совершилось необыкновенно быстро. На другой же день мы говорили друг другу “ты”.

Когда я сообщил Шевченко о существовании общества, он тотчас же изъявил готовность пристать к нему, но отнесся к его идеям с большим задором и крайнею нетерпимостью, что послужило поводом ко многим спорам между мною и Шевченко.<…>

Собрались мы на квартире Гулака; был и Савич. Шевченко и я горячились, мечтали о том, как разрастется общество; Шевченко, по своему обыкновению, выражался не совсем цензурно о существующем порядке.

Между тем, за стеной сидел некто