Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

ее биографию, находя в обычности этой женской судьбы необычные черты, приукрашенные его фантазией художника. И вместе с тем можно было поразиться, с каким доверием к Цвейгу, которого она совершенно не знала, девушка рассказывала о своей жизни. Он подкупал какой-то глубокой, светившейся в нем задушевностью.

«Мне кажется, что до него никто еще не писал о любви так проникновенно, с таким изумительным милосердием к человеку. И повторю, с таким глубоким уважением к женщине, в чем она давно нуждается и чего всемерно заслужила...» — написал о нем М. Горький.

Цвейг был думающим художником. Широко обобщая историческую личность, он старался в ней выразить эпоху, в которой личность эта действовала. Оттого его книги-биографии перерастают задачу характеристики той или иной личности. Они становятся документами эпохи, и мастерство Цвейга дает жизненную правдивость всем его догадкам психолога и художника. «Стефан Цвейг — редкое и счастливое соединение таланта глубокого мыслителя с талантом первоклассного художника», — сказал о нем еще М. Горький. «Мы должны сознавать, что мы только пролагаем путь новым поэтическим силам, созидающим и преобразующим мир», — сказал скромно о себе Цвейг.

Он любил жизнь, украшенную чувством. Он хотел видеть мир, направленный к лучшим и благородным целям совершенствования человеческой личности. Множество людей во всех частях света, знавшие Цвейга, навсегда полюбили чистоту и благородство его натуры.

— Я до этого не доживу, — сказал он горько в поздний час, когда уже закрывалось это портовое кафе. — Но я завидую тому, кто напишет когда-нибудь жизнь Ленина.

Цвейг был путешественником. Он ездил в Испанию, Шотландию, Индию, был в Северной Америке, Канаде, Кубе... Но, живописуя волевые характеры, вроде Магеллана или Америго, он был человеком очень хрупкой и болезненной впечатлительности. Любое горе было ему внятно, ни от одного страдания других он не отворачивался, как зачастую это делают многие, оберегая свое спокойствие. Но это не был расплывчато-неопределенный гуманизм. Цвейг умел отличать все фальшивое в людях. Он умел негодовать и ненавидеть, когда дело касалось угнетения или ущемления прав человеческой личности. В этих случаях он был неумолим.

С Цвейгом у меня была переписка на протяжении ряда лет. Он любил присылать, помимо писем, открытки с видом родного ему Зальцбурга, с замком на лесистом холме, с отрогами Альп, в долине которых протекает река Зальцбах, — города, где, может быть, в память великого его уроженца Моцарта, производят в изобилии музыкальные инструменты. Каждое письмо Цвейга является отражением его большой души: он всегда думает о главном, забывая о личном. Цвейг тяжело, как беспримерную катастрофу, пережил первую мировую воину. Все последующие годы он жил в предощущении новой, надвигающейся трагедии. Это было не безотчетное чувство, а анализ событий, какой так умел производить Цвейг, сопоставляя исторические факты при изучении отдельных характеров.

«Кризис во всей Европе принял ужасающие формы. Презренная, глупая дипломатия создает все новое и новое напряжение, препятствуя экономическому единению, а невероятный успех России пугает ее, хотя она и начинает понимать, что ее власть и привилегии скоро придут к концу. Но именно потому, что они это знают, они еще используют время и власть; это поистине один из видов умственного ослепления или в этом есть глубокий метафизический смысл. Всегда, когда в истории что-нибудь находится накануне заката, у осужденных на гибель теряется в такой мере рассудок, что они не только не видят своего конца, но даже ускоряют его приход: десятилетие после войны в Европе будет в этом смысле служить образцом для будущих историков», — пишет в одном из писем ко мне Цвейг.

Посетив в 1929 году Советский Союз, Цвейг не оставляет мысли побывать в нем еще.

«Как жаль, что мы не отправились вместе к Тихому океану. Если бы вы подождали месяц или два! Я планирую совместно с Мазереелем совершить большую поездку по России».

Но приехать к нам еще раз ему не удалось. События вернули Цвейга из далеких путешествий в историю — в жестокую, готовящуюся сокрушить Европу современность.

«У нас довольно-таки неприютно, густая туча политического оглупления все еще висит над нашим временем. Мне представляется прямо-таки комичным, какими детскими проблемами заняты наши дипломаты, в то время как общее единение Европы было бы единственным средством... Я работаю теперь над новыми вещами и между делом, для собственного развлечения, написал маленькую легкую оперу для Рихарда Штрауса, чтобы поразмять пальцы перед серьезным и трудным, что предназначил себе сделать».

Цвейг никогда не представлял себе единения Европы без Советской страны; именно она являлась для него основным фактором мира в годы, когда танковые армии Гитлера уже готовились к вторжению в родную Цвейгу Австрию.

В 1935 году книги Цвейга были сожжены в фашистской Германии. Фашисты заняли затем Вену и Зальцбург, уничтожили независимость Австрии. Письма Цвейга, успевшего уехать в Лондон, полны горечи. Но, даже покинув родину, он не перестает думать о великой стране надежд и свершений — Советском Союзе.

«Вы не поверите, как я был счастлив узнать от всех моих друзей, что жизнь в России улучшается и что трудности и тяжелые времена, будем надеяться, навсегда миновали. Как раз я только что обсуждал с моим другом Мазереелем возможность осуществить в будущем году совместную поездку в Россию. Мне эта поездка действительно необходима. Правда, в этом году я должен еще отправиться в Южную и Северную Америку, вообще какой скитальческой стала моя жизнь! Я покинул мой большой дом в Зальцбурге, потому что то, что происходит в Германии, становится слишком угрожающим... Вы можете представить себе, как живем мы, писатели, у которых внезапно отняли в Германии их читателей, их положение и их честь. Отражение этого вы найдете в «Эразме», которого я вам сегодня посылаю, и в другой книге, над которой я работаю. «Мария Стюарт» была, собственно, только попыткой изобразить психологические противоречия; однако, несмотря на фантастический успех, который имели на всем земном шаре «Мария Стюарт» и «Мария Антуанетта», книги эти мне внутренне не близки, и ближайшие книги будут снова книгами новелл. Мне нужно было некоторое время, чтобы самого себя привести в душевное равновесие. Занятие историей было только бегством от современности».

В другом письме, два месяца спустя, последнем, которое я получил от него, Цвейг повторяет:

«Многие мои друзья были тем временем в России, и я был счастлив услышать, что условия жизни разительно улучшились. Будем надеяться, что все то, что по ту и эту сторону построено в трудах, не будет разрушено новой войной».

Но война все же началась. Маленький, снятый Цвейгом домик на Халлам-стрит в