Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

В удивительной гармонии с этой внешностью было и внутреннее существо Нексе. В датской литературе на протяжении десятилетий он был глашатаем общественной правды. Норвежский писатель Нурдаль Григ сказал мне как-то:

— У нас, норвежцев, есть хорошие писатели, но у нас нет писателя-трибуна. В этом отношении датской литературе больше повезло.

Он имел в виду Мартина Андерсена-Нексе.

Нексе приезжал не раз в Советский Союз — приезжал с женой, приезжал с детьми. Мне приходилось видеть его в момент приезда. Лицо его светилось, он готов был каждого ребенка взять на руки, приветствуя все новое, молодое, поднимающееся, всегда пленявшее его в нашей стране. И в то же время слово едкого осуждения всего отжившего, мелкособственнического, филистерского — что он так ощущал в буржуазной части датского общества — было на его устах. Вместе с тем все связанное с родным народом, с его судьбами было ему не только дорого, но и являлось основой его жизни. Он был народным писателем в самом высоком смысле этого слова, и демократическая часть датского общества считала его выразителем своих заветных чаяний.

Однажды вечером, за ужином, устроенным в честь Нексе одним из писателей, Нексе, чуть размягченный домашней обстановкой, дружеством окружавших его людей, сказал:

— Я чувствую себя у вас так же дома, как и в родной Дании. Правда, я никогда не могу забыть, как на протяжении десятилетий меня травила буржуазная пресса... как она пыталась сломить меня. Но на моей стороне неизменно был народ, и это облегчало для меня любое испытание. В вашей стране писатель всегда чувствует поддержку народа, если он только близок ему в своих книгах.

К семидесятипятилетию Нексе многие приветствовали его. В одной из датских газет было напечатано и мое приветствие. Некоторое время спустя я получил воздушной почтой из Копенгагена письмо от Нексе. Это письмо в такой степени выражает существо Нексе, что хочется привести его почти целиком (обращение на «ты» было отеческим):

«Уже довольно давно ты послал мне хороший товарищеский привет, и только теперь я собрался, наконец, послать благодарность и ответный привет. Так бывает всегда, когда становишься стар и к тому же много дел вокруг... У вас ведь дел до чрезвычайности много, и вы делаете эти дела. Хватает работы и у нас, но ее не делают. Мы живем в пограничной полосе как по времени, так и по территории, и это мало уютно. Как жители, сжатые границами, мы посажены между двух стульев... Месяц назад я послал в Москву второй том «Мортена Красного» под названием «Потерянное поколение» и заинтересован: как-то книга понравится русским читателям? Теперь я продолжаю понемногу работу над третьим томом. У нас пасмурно, серо и неприглядно. Зимняя погода тяжело гнетет, а еще больше гнетет политическая атмосфера. Но близится Новый год, и он принесет, надо надеяться, новое и в духовном смысле».

МАРТИН АНДЕРСЕН-НЕКСЕ

Это письмо написано семидесятипятилетним стариком, неутомимо творчески работавшим, и в каждой строке можно почувствовать, как угнетал его отравленный воздух политической жизни родной страны и как великие озарения жизни в Советском Союзе стояли перед его взором. В Дании было пасмурно и неуютно, но он трудился, он писал свои книги, его любил датский простой народ, он был великим его сыном.

Я ощущаю встречи с Нексе как хороший дар своей судьбе: мне привелось увидеть вблизи человека, который с конца девяностых годов через всю первую половину ХХ века неутомимо вел свой корабль среди шхер угнетавшей его и ненавидимой им буржуазной жизни, среди тысяч отмелей и подводных камней и который не только правил на огни маяков, но зажигал и свои огни. По этим огням пойдет молодая датская литература, ибо это огни призыва и мужества. И можно сказать, что Нексе выстоял трудовую вахту, создав целую эпопею из своей жизни и показав образцовый пример неутомимой и верной — на протяжении многих десятилетий — службы народу.

В последний раз я встретился с Нексе на пушкинских торжествах в Москве. Он стоял возле памятника Пушкину со шляпой в руке, обращая на себя внимание всех своей внешностью. Я подошел к нему в ту минуту, когда его пригласили подняться на трибуну перед началом митинга.

— Когда стоишь внизу, то чувствуешь себя ближе к народу, — сказал он мне, уверенный, что никто не может принять его отказ за рисовку. Нет, рисоваться он не умел, а быть близким к народу не только хотел, но это было основой его жизни. — Кстати, — добавил он тут же, — трибуна не всегда означает для писателя высоту... чем писатель прочнее стоит на земле, тем он выше.

Нексе прочно стоял на земле, хорошо отличая, что́ за расцвет жизни и что́ против него; это и было основной темой его книг, посвященных простым людям родной ему Дании.

СТЕФАН ЦВЕЙГ

Цвейг вызвал меня телеграммой. Было портовое дождливое утро, когда приехал я в Гамбург. На пузырящейся от дождя воде Внутреннего Альстера вдоль Альстердама плавали мокрые белые лебеди. Цвейг жил на маленькой улочке где-то возле Гольстенваль-Ринга. Он жил один в большом Гамбурге. Он любил писать свои книги в чужих, незнакомых городах: слишком много людей знали его в Вене и Зальцбурге. Здесь, в квартирке какой-то вдовы, сдавшей ему на месяц жилище со всей обстановкой, его не знал никто.

Цвейг писал в Гамбурге «Марию Антуанетту» — очередной психологический портрет одной из сложных исторических фигур. Пытливый мастер, приглядывался он к психологическим противоречиям различных характеров, воссоздавая облик людей, отделенных столетиями: Мария Антуанетта или Эразм Роттердамский, утонченная Марселина Деборд-Вальмор или неутомимый искательский дух Магеллана. Великие спутники были для него как комнатные сожители; он знал их жизнь в подробностях. Он, как врач, определял их недуги и психические повреждения. Одна из его книг — о Ницше, Клейсте и Гельдерлине — так и называется «Борьба с безумием».

В этом мире психологических наблюдений Цвейг был дома: это была его жизнь. Он собирал автографы — рукописи выдающихся или знаменитых людей; в его собрании была партитура Бетховена. Ему нужен был почерк людей, их словесные поправки и искания слова — в этом тоже был ключ для разгадки их личности.

Цвейг работал днем при глухих, отодвигающих день шторах, лежа в постели, при свете настольной лампочки. Он писал свои книги карандашом. Он встретил гостя в ночной пижаме и утренних туфлях. Рукопись с недописанной карандашной