Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер

при избавлении от советской власти была, как всегда, большая. Но на этот раз у всех было сознание неестественности и непрочности нового порядка. Пришла и завоевала нас чужая армия, — это было ясно всем. Ни более благоразумные из числа поляков, ни тем менее население Украины не думали о том, чтобы наш край мог окончательно подпасть под власть воскресшей Речи Посполитой. Официальные пронунциаменто Пилсудского[134] говорили только о помощи самостийной Украине. Это напоминало приход немцев и гетманщину; большевистская пресса и называла Петлюру кандидатом в гетманы. Но различие было в том, что вместо немцев пришли поляки, а также и в том, что тогда эксперимент проделывался в первый, а теперь во второй раз.

Через несколько дней после занятия города польские войска устроили блестящий парад. Со свойственной им любовью к помпе поляки дали нам весьма импозантное представление. В течение нескольких часов воинские части всех видов оружия маршировали по Крещатику. Формы были новехонькие, лошади прекрасные, муштровка великолепная. Офицерство — сама элегантность и удаль…

Гражданской администрации поляки у нас не завели, предоставив эту функцию украинцам. Верховный атаман Петлюра составил кабинет министров во главе с Прокоповичем, при участии Ефремова, Никовского, Саликовского и других лучших представителей умеренного украинства. Резиденцией правительства был не слишком близкий к фронту Киев, а Винница. Но и эта предосторожность не спасла кабинет от необходимости, через несколько дней после своего конструирования, приступить к эвакуации.

В киевских органах управления царил совершенный хаос. Мы имели польскую комендатуру, украинскую комендатуру, губернского комиссара Преснухина, какой-то суррогат городского управления. Все это не налаживалось и функционировало чрезвычайно беспорядочно и растерянно.

Совершенно не налаживалась и хозяйственная жизнь. Если при добровольцах мы пережили, как я писал, полосу восстановления, то во время поляков мы успели только убедиться в том, как бесконечно трудно или даже невозможно стало теперь восстановление всего разрушенного большевизмом. Ни банки, ни магазины, ни городские учреждения, ни суд ожить и воскреснуть теперь не успели или не смогли. Материальный субстрат всех этих институтов — мебель, делопроизводство, архивы, запасы — за протекшие несколько месяцев продолжали расхищаться и разрушаться. Личный же состав окончательно поредел после вторичного киевского исхода в ноябре 1919 года.

Бесконечно сложной стала самая элементарная хозяйственная операция — покупка провизии на обед. Прежде всего негде было достать денег. При большевиках население в весьма значительной своей части состояло на советской службе, теперь оно лишилось жалования и бросилось на поиски заработков. О запасах и фондах, на которые можно было бы жить в переходное время, не могло быть и речи: кто мог что-либо накопить за долгие месяцы недоедания и растраты всего накопленного прежде?

Однако голым фактом бедности и безденежья не исчерпывались трудности хозяйственной ситуации. Даже для тех, кто имел деньги, вставал вопрос, те ли у него деньги, на которые можно что-либо купить. Валютный вопрос стал во время польской оккупации фантастически запутанным и острым. Циркулировало бесконечное количество сортов денег: советские, думские, украинские, царские, керенки, польские марки. Украинские деньги делились на карбованцы и гривны, карбованцы — на тысячные и пятидесятки. Среди керенок различали сороковки и двадцатки, среди царских — пятисотки, сотки и мелочь. В качестве раритетов попадались на базаре и все виды звонкой монеты: золотые, серебряные рубли и мелочь. На каждый из этих четырнадцати сортов денег был особый, притом изменчивый, курс. И цены каждого товара были различны на каждый сорт валюты.

Базарные торговки должны были стать профессорами математики, чтобы разобраться во всем этом финансовом лабиринте!

Курс денег варьировался по сословиям. У крестьян были свои вкусы, у «биржи» свои. Всеобщими фаворитами были «гривны», царские и керенки-двадцатки. С карбованцами или сороковками в Кармане можно было и не ходить на базар… Достать привилегированные сорта денег было, конечно, чрезвычайно трудно.

Результатом бедности и валютной путаницы был всеобщий голод. Ни в один из пережитых нами периодов, даже при большевиках, экономическая разруха не чувствовалась так болезненно и остро, как в эти пять недель польской оккупации. И оставалось только утешаться тем, что и этот голод, и эта валютная неразбериха — неизбежный этап на пути к хозяйственному восстановлению, тогда как мнимое благополучие пайков и неограниченных бумажных эмиссий есть путь к дальнейшему разорению и обнищанию. Но нетерпение есть роковой недостаток человеческих суждений, а в данном случае, действительно, не было времени для выжидания.

Настроения киевлян в недели польской оккупации были мрачные и озлобленные.

* * *

Единственным дельным учреждением в Киеве был во времена польской оккупации Американский Красный Крест. Делегация его приехала в Киев в первые же дни; она устроилась в чистеньком бюро и стала проявлять весьма большую активность. Только когда поляки уходили, и население начало грабить и распродавать припасы из складов Красного Креста, — мы увидели, сколько добра успели за столь короткое время привезти американцы.

Были у нас и польские красно-крестные организации. Много бывших киевлян-поляков, превратившихся в красно-крестных генералов, посетило нас в эти недели, блистая щегольскими формами. Наладить какую-либо реальную работу польский Красный Крест не успел.

Светлым пятном среди всех зол и бед было только одно: приотворенное окно в Европу, через которое дохнуло на нас свежим воздухом. Железнодорожная связь с Варшавой была восстановлена, путешествие туда длилось всего (!) 36 часов. Мы видели живых людей, приезжавших из Европы, получали свежие письма. Все рвались туда — на волю. Но немногие успели уехать, так как затруднения чинились чрезвычайные.

— Чем объяснить, — спрашивал меня один поляк, мой товарищ по сословию, приехавший теперь из Варшавы, — что в Варшаве все бывшие киевляне умоляют меня помочь им возвратиться восвояси, а здесь ни один знакомый не пропускает меня, чтобы не просить вывезти его за границу?

— Очевидно, русским в достаточной мере плохо живется и здесь, и там…

Мы, разумеется, чувствовали только то, как плохо здесь. И стремились, и искали путей туда.

Наезжавшие польские приятели, на протекцию которых многие рассчитывали, оказывались в этом отношении более чем сдержанными. Своими средствами получить возможность уехать было немыслимо. Поэтому все, кто имел родных за границей, бомбардировали их письменными просьбами о помощи в этом деле.

«Вопрос о том, как бы отсюда выбраться, — писал я брату в Америку в мае 1920 года, — стал последние полгода основным вопросом нашего существования. Мы совершенно извелись физически, духовно и морально. Жизнь невыносима и непрерывно ухудшается, независимо от политических перемен.

Теперь произошла очередная — по счету 12-ая — смена власти: большевики ушли, явились, pour changer[135],