Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга I - Константин Маркович Азадовский

«ясашные» имели в то время ряд привилегий (главная среди них заключалась в освобождении от воинской повинности), и появление незнакомого человека, да еще прибывшего из столицы, было поставлено в связь «с беспрерывно ходившими в населении слухами о лишении воинской льготы»[8].

Ситуация военного времени особенно осложняла работу молодого ученого; ему постоянно приходилось отвечать на многочисленные вопросы селян, не имеющие отношения к его основной задаче. М. К. вспоминал:

Меня как человека городского и «поученого», как там меня именовали, буквально осаждали разного рода делами: жаловались на неправильное распределение государственного пособия, справлялись о существующих комитетах помощи семьям призванных на войну, просили указаний, как наводить справки о военнопленных, и т. д. Разнообразных обращений было такое количество, что я был вынужден выписать из Иркутска целый ряд официальных справочников, чтобы быть в состоянии давать ответы на возникающие вопросы. И в город я уезжал, нагруженный многочисленными и разнообразными поручениями и просьбами своих деревенских знакомцев. Быть может, благодаря этому и поездка моя была довольно удачной по результатам[9].

Таковы отдельные факты и эпизоды, неполно отражающие ту огромную работу, что была проделана М. К. в верховьях Лены всего за два месяца. Тем не менее мы можем уверенно выделить наиболее яркое достижение ученого, коим он впоследствии – и по праву – будет гордиться: открытие сибирской сказочницы Н. О. Винокуровой, с которой его «свела счастливая случайность»[10].

Публикуя впоследствии сказки Винокуровой и рассказывая о своей встрече с ней, М. К. неизменно стремился (то отдельными штрихами, то более подробно) воссоздать ее портрет: внешний облик, личность, творческую манеру.

Приведем наиболее яркий фрагмент:

В то время это была приветливая старушка, – ей шел шестой десяток лет, – очень бодрая и деятельно работавшая по хозяйству. Она охотно, без каких бы то ни было отнекиваний и отказов, откликнулась на мою просьбу о сообщении сказок и рассказывала их с заметным удовольствием и радостью, видимо, гордясь и любуясь своим мастерством. Она с наивной радостью принимала мои похвалы и по целым дням рассказывала мне сказки, не обращая внимание на недовольство ближайших родственников и насмешки соседей, и только хозяйственные заботы заставляли ее почасту отрываться от рассказа[11].

Спустя еще несколько лет, готовя к печати тексты другого ленского сказочника – Федора Ивановича Аксаментова, крестьянина села Анга, М. К. сообщит о нем (по памяти) несколько биографических фактов и создаст его живописный портрет:

…он долго служил в солдатах, был немного грамотен, во время какой-то военной кампании потерял глаз, последние годы (т. е. относящиеся ко времени нашей встречи) занимался по преимуществу сапожным мастерством. Как сказочник был очень популярен, и задолго еще до встречи с ним я уже неоднократно слышал о сказках Аксаментова («кривого сапожника»).

В момент моего с ним знакомства (1915 г.) ему шел уже седьмой десяток лет. Это было бодрый, живой старик, на вид гораздо моложе своих лет, всегда веселый, острый на язык и приветливый. Сын его <был> убит на войне, но старик не падал духом и по-прежнему оставался ровным и спокойным.

Сказки начал он мне рассказывать очень охотно. Когда я пришел к нему первый раз, он сидел дома и чеботарил. Он, видимо, уже слышал о моем приезде в село – я жил в Анге уже несколько дней, где записал свыше десятка сказок у двух сказителей: Ананьева и Медведева, – и о моем приезде, и обо мне самом уже складывались легенды, – тем не менее, он сделал вид, что ему совершенно неизвестны ни мое имя, ни цель моего посещения.

Я объяснил Федору Ивановичу подробно цель своей работы, показал ему один из сборников сказок, которые я всегда имел при себе, сказал несколько комплиментов по поводу его сказительского мастерства, о котором мне столько раз приходилось слышать не только в Анге, но и в соседних деревнях, и попросил что-либо рассказать мне. Он сразу же и очень охотно согласился, несмотря на резкий и гневный протест его жены, отрицательно отнесшейся и к цели моего приезда, и к моей просьбе.

Он пристально уставил на меня свой единственный глаз, точно что-то обдумывая и припоминая, затем отставил сапог, который починял, и решительным движением повернулся ко мне: «Ну пишите!» Я приготовился записывать, но, к великому моему разочарованию и огорчению, он начал диктовать мне какое-то патриотическое стихотворение на коронацию Александра III-го. Стихотворение было очень длинное, записывать его было очень скучно, и я несколько раз порывался бросить записывание, – но, повинуясь какому-то инстинкту собирателя, все же довел запись до конца. Диктовка кончилась. «Ну-ка, прочтите, что написали», – потребовал он. Я прочитал; мне удалось записать все стихотворение без пропусков. Ему понравилось мое чтение и то, что я сумел быстро все записать. «Ну, теперь вижу, что можете это делать (т. е. записывать). – Ну вот теперь слушайте, я вам расскажу про деревянного орла». Оказывается, это был своеобразный экзамен.

После, когда мы уже теснее познакомились и даже подружились, я как-то спросил его, стал ли бы он мне рассказывать сказки, если бы я не записал «стиха». – «Ни в жисть!» – решительно ответил он мне. Зная упрямый характер старика, я думаю, он не преувеличил в этом заявлении[12].

Разъезжая по деревням в верховьях Лены и общаясь с местными жителями, молодой ученый не терял из виду свои «столичные» обязательства, в частности Приложения к «Живой старине». По этому поводу он поддерживал переписку с Э. К. Пекарским и В. М. Ионовым. Первый выпуск Приложений появился в те самые дни, когда М. К. покидал Петроград, а корректура второго номера настигла его, по-видимому, в дороге. 19 июня в письме из Качуга он жаловался Э. К. Пекарскому:

«Приложение» вышло уже 25 мая, а я еще не получил ни одного экземпляра. Вероятно, оно не разослано и всем прочим. Я думаю, что такой медленной рассылкой в значительной степени теряется значение «Приложения», предназначенного для быстрого обмена между читателями[13].

Та же озабоченность видна и в следующем его письме к Пекарскому также из Качуга от 10 июля 1915 г.:

«Приложения № 1» нет и нет. Вчера получил письмо от Всеволода Михайл<овича>[14], где он также удивляется сему обстоятельству. <…> Корректуру (т. е. корректуру «Приложения № 2». – К. А.) высылаю отдельно. <…> Простите, что пишу слишком поспешно, но меня уже, можно сказать, ждут лошади. В Качуге ведь я бываю наездами на день-два. Все остальное