Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

этом – меня особенно трогала и поднимала в глазах моих эту благородную нацию. По нынешним временам делать добро – значит нажить себе худшего врага. Видно, здесь рыцарство еще не умерло, и людям не стыдно признаться, что кто-то сделал им добро и что добро это они помнят и при случае постараются отплатить за него тем же. Подгадил дело только православный митрополит, затянувший такую длинную и скучную волынку тихим и гнусавым голосом, что все только и ждали: да когда же ты, батюшка, закончишь? А он тянул и гнусавил, и договорился, наконец, до того, кажется, что дай бог России абсолютного монарха на манер Николая II.

Банкет закончился в первом часу ночи. Тут попал в лужу наш дипломат Урусов: не говоривший ни слова за обедом, он, выпив значительную порцию вина, вдруг развязал язык и, приперев к стене наместника Шолу, взялся доказывать ему всю гнусность поведения чехов, не обращая внимание на то, что представитель Чехии приперт им к стене вместе с наместником. Наши уж все разъехались, публика сильно поредела, остальная ожидала отъезда наместника, чтобы разбрестись по домам, а Урусов картавил по-французски на всю залу без всякого удержу. Я со смущением взирал на эту «тонкую дипломатическую выходку» нашего удивительного дипломата и в конце концов, не дождавшись конца, обратился с моим хозяином в постыдное бегство. Чем и когда закончилась непомерная говорливость Урусова, я так и не знаю.

На другое утро собрались все у кафаны «Европа». Нужно было сделать визиты виднейшим представителям города, с которыми познакомились вчера, – но не тащится же всей гурьбой, тем больше, что не все же будут принимать. Тогда решили отобрать у всех карточки, взяли фаэтон. На него взобрались Михаил Васильевич, Бобринский, Родичев и Клисич, они отправились в этот малоинтересный объезд, а мы с Охотниковым, Урусовым и Каразиным отправились болтаться на базар; Башмаков чувствовал себя плохо и куда-то скрылся.

Базар представляет собой обычную картину восточных базаров. Большая толпа в местных костюмах была необыкновенно красива. Здесь попадались мужчины приблизительно в той одеже, какую я описал выше, но из вагона не мог заметить подробностей. У этих людей оказались на рубашках воротники из кружев, лежавшие кругом шеи как самое изящное жабо, короткие рукава тоже заканчивались кружевами. Были и такие костюмы – белая длинная рубаха, из-под нее видны белые штаны, тоже заканчивавшиеся кружевами. Чрезвычайно интересны мужские пояса: они обыкновенно сделаны из самых ярких материй шириной больше чем в четверть аршина; спереди в этот пояс устроена кожаная сумка, представляющая из себя целый арсенал; тут и нож, и пара пистолетов, и трубка, и табак, и порох, и все что нужно для такого воинственного человека; сумка эта торчит у него на животе целой горой. Христиане ходят в шапочках, а мусульмане в красных фесках, часто обмотанных красивыми шарфами. На шапочках христиан почти всегда прикреплен маленький, хорошенький букетик цветов, то же делают и женщины.

Закрытых женщин в Сараеве попадалось мало. Иногда женщины бывали одеты в широкие юбки темных цветов, лишь по подолу вышита яркая кайма. Подол обычно подколот в нескольких местах, почему юбка превращается в пышную бесформенную массу, из под которой видны нижние одежды самых ярких красок и разнообразных рисунков. Спереди фартук, обычно темный, отделанный кружевами и расшитый кружными яркими букетами, белая рубашка с широкими рукавами, яркий пояс и безрукавный лиф, на голове белый платок, сильно накрахмаленный, приколотый букет, чудесные белые шерстяные чулки, ажурно вязаные разными рисунками, и обувь в виде туфель с приподнятым носом, сделанная из тонких ремней посредством очень красивого плетения – вот подробности этих, играющих цветами радуги, костюмов толпы. В Египте она не так красива.

На базаре, однако, интересных товаров почти не было, видны были горы дынь и других фруктов, но в Сербии почему-то хороших фруктов нет, да и те, которые есть, снимаются еле спелыми. Каразин, правда, купил где-то интересную серебряную монету. Мы с М. М. Охотниковым купили по портсигару, и то оказалось, что самый портсигар из черной стали, «немачкиной» работы[63], а серебряная инкрустация – боснийская. Общий же вид базара с его маленькими лавчонками, узенькими улицами, наконец, каким-то полуподземным коридором под старинным мрачным сводом, с лавчонками по обеим сторонам – все это било Востоком. Но торговали тут обычной европейской мануфактурой и обычной современщиной, ничего общего с Востоком не имеющей. Единственно, что было немного интересно, это лавки с золотыми и серебряными украшениями филигранной работы, но лавочки эти были бедно снабжены товаром. Потолкавшись по базару с час, мы, купив одну дыню за 12 корон (деньги здесь все еще австрийские), отправились в кафану, где убедились, что дыня никуда не годна.

После этой неудачи нужно было отправляться делать свой костюм, чтобы предстать на великолепный обед к Городскому Голове. Обед был действительно великолепный. Сервировка, белье, серебро – все было такое, о чем мы уж забыли, и я чувствовал себя как-то натянуто в этой прекрасной столовой с кожаною мебелью, и у стола, заставленного чудесным хрусталем. Однако любезность хозяйки, обилие вина и колоссальная форель живо наладили компанию на приятный тон, речей не было, пили за здоровье хозяев – и только. Давно не виданное мною шампанское – любимый напиток прежних лет, но забытый за время войны – лилось рекой. Обед удался превосходно. Хассан служил, как только арабы служить могут, причем он нарядился в какой-то фантастический костюм консульского каваса (прежде Пе́трович, Городской Голова, был консулом в Александрии, откуда и вывез Хассана). Словом, все были оживлены и приятно настроены. Обед протянулся до четырех часов.

Нам предстояло выполнить последнюю часть нашей программы в Сараеве. В 6 часов должен был начаться народный митинг в Илидже, о сем по всему городу были расклеены плакаты. Были поданы автомобили, и мы скоро прибыли в парк курорта, где наблюдалось большое оживление. День был праздничный, и народу набралось много. Гремел оркестр, народ толпился у громадной террасы ресторана. Мы пробрались к большому, специально оставленному для нас столу.

Ко времени начала митинга откуда-то появился трубач, подал сигнал, народ толпился у террасы, заполнил ее. Было объявлено, что будет говорить Родичев, послышались клики «жи́вио, руссы, жи́вио Родичев!». Все умолкло, Родичев говорил долго, громко, видно было в толпе, что люди кулаками терли глаза, другие переводили наиболее интересные места своим непонимающим соседям, а не понимало очень много, однако слушали с напряженным вниманием. По окончании речи Родичева раздался сербский гимн, опять «жи́вио» и усердные приветствия. Мы же – не ораторы – болтали со знакомыми дамами, тянули лимонад и любовались красивой картиной. После Родичева говорил Бобринский. Зная немного сербский язык, он удачно вставляет в