Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански

Но при этом Кафка неоднократно подчеркивает, что, несмотря на все упреки, он не считает отца виноватым. Отец не может быть другим, он такой, какой есть. Из-за того, что он именно таков, само его бытие становится для сына судьбой.

Кафка описывает таковость отцовского бытия и притворяется, будто его восхищает все хорошее и плохое, что смешалось в отце, «то есть сила и презрение к другим, здоровье и известная неумеренность, дар речи и заторможенность, уверенность в себе и недовольство всеми остальными, чувство превосходства и деспотизм, знание людей и недоверие к большинству из них, затем достоинства без всяких недостатков, как, например, усердие, терпение, присутствие духа, бесстрашие».

Все эти черты у него, сына, либо отсутствуют, либо извращены до противоположных. Он не силен, а тревожен, не здоров, а болен, не красноречив, а молчалив. В отличие от отца-твердыни, он весьма уязвим; в нем нет и следа превосходства над миром, он готов покориться всем и каждому. Ему совершенно чужда недоверчивость к другим людям, но зато его недоверие к себе безгранично; вместо трудолюбия и упорства у него только перепады настроений, а вместо присутствия духа – трусливое оцепенение и ступор.

Сын не ограничивается констатацией того, чего ему не хватает, но и продолжает раскручивать спираль упреков, превращая собственное, иное бытие в упрек отцу: отец загнал сына в эту противоположность, в эту инаковость – не специально, как уже сказано, не по злому умыслу, а просто оттого, что он именно такой, какой есть. Таким образом, он и критикует, и оправдывает отца.

Кроме того, смягчают критику и постоянные указания на то, что угнетающее и пугающее влияние отца в конечном счете исходит лишь от образа, который он о нем себе составил. Благодаря этому, опять же, критика перестает быть безусловной.

Таким образом, упреки дважды теряют остроту: пожалуй, дело не в том, что отец навлек на себя вину своими действиями, а только в том, что он такой есть; но более того, эта таковость его бытия реальна, лишь если смотреть на нее в определенной перспективе. Кафка не исключает, что отец ему представляется совершенно не тем, кто он есть на самом деле, и что поэтому Кафка несправедлив к нему во всех отношениях.

Эта сбивающая с толку игра, в которой отца то обвиняют, то оправдывают, достигает высшей точки в момент весьма утонченного перевертывания: слово предоставляется отцу, и теперь уже он должен прояснить скрытые мотивы игры. Сын хотел бы – такой аргумент Кафка вкладывает в уста отцу – быть «сверхрассудительным» и «сверхчутким» за счет того, что полностью оправдывает отца. Но это лицемерие, потому что тем самым сын лишь пытается тайком протащить свое превосходство. В действительности же сын – обыкновенный паразит, который, хотя он теперь попеременно то винит, то оправдывает отца, подпитывается его силой. И после этого по воле Кафки отец наносит самый жестокий удар: сын, мол, упрекает его в том, что он сделал его «нежизнеспособным». И это тоже говорит о сыновьем паразитизме, потому что в действительности он не страдает от упомянутой нежизнеспособности, а пользуется ею. Отец, каким его представляет себе Кафка, говорит: «Ты нежизнеспособен, но, чтобы жить удобно, без забот и упреков самому себе, ты доказываешь, что всю твою жизнеспособность отнял у тебя и упрятал в свой карман я. Теперь тебя не касается, что ты нежизнеспособен, ведь ответственность за это несу я, а ты спокойно ложишься и предоставляешь мне тащить тебя – физически и духовно – через жизнь».

После того как Кафка дал слово отцу для ответной нападки, снова происходит смена ролей. Теперь уже сын вспоминает, что именно он заставил отца высказать эти упреки – упреки, которые именно поэтому суть лишь самоупреки. И снова ответственность за это возлагается на отца. Присущая сыну готовность осыпать самого себя упреками проистекает из чудовищного «недоверия к самому себе, а его во мне воспитал Ты».

Этим последним ходом вина снова полностью перекладывается на отца. Он оказывается повинен практически во всем, и в том числе в чувстве вины, которое испытывает сын: «Я потерял веру в себя, зато приобрел безграничное чувство вины».

Парадоксальный момент в аргументации: если вина за испытываемые им чувства вины возлагается на отца, тогда сами эти чувства в конце концов не являются его собственными; тогда не он чувствует вину перед отцом, а отец вложил в него вину. В чувстве вины нет ничего собственного, оно нечто чуждое. И поэтому у него появляется пространство для игры и он может об этом писать, примером чему служит само это весьма рафинированное письмо к отцу. Позднее, обращаясь к Милене, он назовет его «адвокатским письмом»[303].

В этом письме он толкует свое писательство как маневр уклонения от превосходящей силы отца. Делает он это вовсе не для того, чтобы покрасоваться, а в привычном жесте самоуничижения: «Здесь я действительно в чем-то стал самостоятельным и отдалился от Тебя, хотя это немного и напоминает червя, который, если наступить ногой на заднюю часть, оторвется и уползет в сторону».

Поскольку писательство было для него сферой по ту сторону отцовского мира, равнодушие, с которым отец относился к его писательству, задело его лишь на поверхности. В глубине он был этим доволен, потому что литературное творчество могло оставаться противодействующей силой, только если оно не было благословлено отцом. «Положи это на ночной столик», – сказал отец, когда Кафка вручил ему только что вышедший рассказ «В поселении осужденных»[304]. Он признает, что, в сущности, эта пренебрежительность его не ранит. Небрежные слова отца, пишет он, прозвучали для него так: «Теперь ты свободен!»

«Письмо к отцу» стало освободительным бунтом. К нему применимо то, что Кафка говорил о многих других своих текстах: «Я уважаю только мгновение, когда я их окончил»[305]. Ему было важно написать это письмо. Будет ли оно прочитано – этот вопрос можно было оставить нерешенным.

Поначалу он действительно намеревался отправить письмо, но затем передумал и оставил его у себя, прочитав только сестре Оттле. Позднее он хотел показать его Милене, но и этого не случилось.

Письмо возымело действие, хотя прежде всего на него самого. И все-таки даже этого оказалось достаточно, чтобы отношения с отцом стали менее напряженными. На это указывает уже само письмо. В нем «достигнуто нечто столь близкое к истине, что оно в состоянии немного успокоить нас обоих и облегчить нам жизнь и смерть». Разумеется, это касается только сына, а не отца, который письма так и не прочитал.