Александр Мень. Пастырь. Свет во тьме. Повесть о жизни и мученической смерти - Михаил Александрович Мень

гости, так и есть! – откликнулась Маруся.

– Не поверите, кого я сегодня встретила! – продолжала Вера. – Нашу харьковскую соседку Нюру.

Анна подняла голову.

– Нюру?.. Как же она здесь оказалась?

– К дочке приехала внука нянчить. Внук у нее – ровесник нашего Алика.

– Ну и как она, сильно изменилась?

– Постарела, конечно. Но все такая же бойкая, ругается с зятем. Он – комсомолец, ребенка крестить не дает. Октябрины, говорит, устроим.

– Октябрины? – переспросила Анна.

– Это такие «красные крестины», – пояснила Маруся. – Без креста и без батюшки.

– Чего только не выдумают, – тихо сказала Анна и замолчала.

Маруся встала, и Лена взглянула на часы.

– Пора?

Маруся кивнула. Ее движения были быстрыми и уверенными, но без суеты, словно она всегда точно знала, что делает и зачем. Она наклонилась к Вере, что-то тихо прошептала ей, они вместе вышли из комнаты.

Лена подошла к бабушке.

– Давайте я его возьму.

Анна поцеловала Алика в лоб и аккуратно, как священный сосуд, передала на руки внучке.

– Знаешь, Лена… У меня какое-то радостное предчувствие. Будто должно случиться что-то хорошее.

– Ну и слава Богу! До воскресенья, бабушка.

Лена поцеловала ее на прощанье.

Двойные крестины

Поезд, отправившийся с Ярославского вокзала в сторону подмосковного Загорска, мерно стучал колесами, за окнами мелькали привычные подмосковные пейзажи. В вагоне сидели Маруся и Лена, прижимавшая к груди маленького Алика, завернутого в светлое одеяльце.

– Жалко, что Вера с нами не поехала, – сказала она.

– Уговаривала ее, но ни в какую. Видно, еще не готова.

– Мне и самой страшновато…

– Посмотри на Алика, – сказала Маруся. – Он ведь уже все понимает и чувствует, а спокоен. Значит, все будет хорошо.

– Расскажи мне… – Лена помолчала. – Как он выглядит?

– Обычный – невысокий, седой. Но глаза у него! Голубые-голубые, и будто насквозь тебя видят.

Вечерело. Через полтора часа поезд добрался до Загорска. Женщины перешли через железнодорожное полотно на пустынную улицу и через двадцать минут были у небольшого домика с плотно закрытыми ставнями, Маруся постучала в дверь условным стуком, известным только катакомбникам – так называли членов Катакомбной православной церкви[2].

Дверь приоткрылась. Из темноты раздался женский голос:

– Мир вам!

– И духу твоему, – ответила Маруся.

Внутри было тепло и светло. Сразу чувствовалась ладная, глубокая жизнь. Все на своих местах: образа, чистый стол, запах воска и трав.

Из кухни вышел седовласый мужчина в светлой рясе – отец Серафим. Он улыбнулся, благословил сначала Лену, затем Марусю, потом – Алика.

И сказал:

– Вот вы и пришли. Какое великое дело нас завтра ждет!

Утром в доме отца Серафима было тихо, горели свечи, комната была залита мягким светом, воздух наполнен запахом ладана и сосновых досок. В центре – купель, вокруг несколько женщин, Маруся, Лена с покрытой головой, и сам отец Серафим в облачении. Он поднял на руках Алика.

– Крестится раб Божий Александр во имя Отца… и Сына… и Святаго Духа… – глухо звучал его голос, когда он трижды погрузил малыша в воду.

Алик не плакал. Смотрел на батюшку своими ясными глазами и словно все понимал.

Женщины стройно, негромко запели:

– Блажен, кому отпущены беззакония… и чьи грехи покрыты…

Отец Серафим поднял Алика над собой. В этот момент в его облике промелькнуло что-то древнее, как будто соединились воедино ветхозаветный пророк, апостол и русский старец. Он облачил малыша в крестильную рубашку, надел на него крестик, поцеловал в лоб.

– Возлагается на раба Божия Александра Крест – хранитель всей вселенной…

* * *

В то же самое утро в другом конце Москвы, у фабричной проходной, стоял молодой человек по имени Степан с младенцем на руках. С ним – круглолицая, щекастая жена Аглая и стареющая, но несломленная Нюра.

– Шире шаг, товарищ бабушка! – весело бросил Степан. – Отставать не положено!

– Господи, прости их… – только и успевала приговаривать Нюра.

– Мама, хватит! – оборвала ее Аглая. – Не в церковь идем, а в люди!

Фабричная проходная, замазанные стены, духовая музыка. Внутри цех – бывшая церковь. Алтаря нет, фрески скрыты плакатами с изображением Ленина и Сталина. Однако из-под масляной краски кое-где все же проступает лик святого – не вытравить бесследно.

Младенец на руках у Степана плакал безутешно.

Начальник завода поднял его над собой.

– Нарекаем его Извилом, что означает: Исполняющий Заветы Владимира Ильича Ленина! – торжественно провозгласил он.

Толпа закричала: «Ура!»

Нюра, принявшая младенца, плотно закутала его в одеяло, как будто хотела спрятать от этого мира. Но ей это было не под силу. Мир был слишком властным и уверенным в своей правоте.

* * *

Тем временем в доме Серафима горела лампада, Маруся подносила полотенце. Женщины вновь запели:

– Ризу мне подаждь светлу…

А отец Серафим поправил на маленьком Алике крестильную рубашку.

– Облачается раб Божий Александр в ризу правды…

Алик улыбался, играл крестиком. И все женщины вдруг почувствовали: происходит что-то важное, что определит его жизнь.

– Крест – утверждение верующих, – говорил отец Серафим. – Крест – слава ангелов и поражение демонов…

Вслед за младенцем отец Серафим покрестил и его мать, рабу Божию Елену.

* * *

В цеху тоже шел свой обряд. Под духовой оркестр и пляски комсомольцы выкрикивали частушки. Девушка в красной рубашке пела:

Меня маменька ругала,

что я Богу не молюсь.

А я маменьке сказала:

в комсомолки запишусь!

Парни подхватывали:

Наша церковь завалилась,

и часовня на боку!

Поп наш дьякона запродал

за осьмушку табаку!

Нюра закрыла глаза. На ее лице застыла тоска. Извил, малыш на руках Степана, кричал и не мог успокоиться.

– Ура Извилу Селиверстову! – орали комсомольцы.

* * *

– Благословен человек, которому Господь не вменит греха… – пели в доме Серафима.

И казалось, что между двумя этими мирами, двумя обрядами, двумя судьбами – стена. Нет, не кирпичная, – стена невидимая, духовная. И каждый из младенцев уносил с собой свой крест. Позже отец Серафим сказал Елене:

– Благодаря вашему Алику тысячи людей придут ко Христу…

Он впервые исповедал мальчика, когда тому еще не было и семи. Алик потом говорил:

– Я чувствовал себя с дедушкой так, будто я был на небе у Бога…

Знаки

Утро в коммунальной квартире на Серпуховке наступало всегда одинаково – с шумом кастрюль, руганью у плиты и спором за чайник. Но в комнате Меней царила тишина. На стенах – фотографии, а в уголке за шторкой небольшой шкафчик с иконами. Кровать родителей заправлена. На одной детской