Диалоги о вере. Беседы с Мартином Скорсезе - Мартин Чарльз Скорсезе

палач. Он хочет, чтобы мы сами себя пожалели». И для меня это стало своего рода открытием. Ключом ко всему. Ведь даже когда нам кажется, что Господь нас мучит и наказывает, если хорошенько поразмыслить, станет ясно, что мы сами себе палачи – и что сами над собой должны сжалиться. Однажды я встретил Брессона в Париже и рассказал ему, как много для меня значит эта его картина.

После «Бешеного быка» я осознал, что именно эту мысль и держал в уме во время съемок: она-то и стала основой для фильма. Мы намеренно не влезали в дебри, и тому имелось конкретное объяснение: мы взялись за историю о человеке, который живет привычной жизнью в привычном нам мире. Джейк наказывает всех вокруг, но по-настоящему он наказывает именно себя. Так что в конце, смотрясь в зеркало, он понимает, что должен себя пожалеть. Иными словами, он должен принять себя и ужиться с собой. И тогда, возможно, ему станет легче жить с другими людьми и воспринимать их доброту.

В детстве мне очень повезло, жизнь свела меня с выдающимся священником, падре Принчипе. Я многому у него научился, в том числе проявлять милосердие к самому себе и к другим. Конечно, временами он превращался в строгого учителя, однако его пример был совершенно необычайным. Этот человек был истинным наставником. Говорить мог сурово, но никогда ни к чему не принуждал. Только направлял, предостерегал и объяснял, проявляя удивительную любовь.

– Один критик писал в своей статье об «одержимости Скорсезе духовным». Ты действительно так увлечен духовной стороной жизни?

– В книге Absence of Mind Мэрилин Робинсон есть такой момент, который бьет в самое сердце этого вопроса: «Наша природа такова, что мы гениальны в своей созидательности и столь же гениальны в своей разрушительности, и с этим нужно просто смириться, даже если мы используем слово „приматы“ для исчерпывающего описания самих себя». И она права. Мысль о том, что у всего может быть научное объяснение, кажется мне не то чтобы нелепой, а скорее наивной. Когда мы задумываемся о великой и удивительной тайне собственного существования, о жизни и смерти, сама идея о том, чтобы во главе всего поставить науку, предстает несостоятельной. Именно об этом и пишет Робинсон в своих эссе и романах. И то, что она называет «разумом и душой», – это как раз в духе католицизма. Разум и душа действительно охватывают все наши действия, все наши добрые и злые поступки. Это своего рода проверка – с людьми в целом и в особенности с близкими. А конкретно моя задача в том, чтобы постараться выйти за пределы поглощающей меня работы, за рамки самопоглощения и быть рядом с теми, кого я люблю. На самом деле все это – все, что мы тут обсудили, – я выражаю посредством кино. Жить в мире славы, дурной и хорошей, в мире амбиций и конкуренции – еще одна задача для меня. Но действительно, если ты часть этого мира, а я, должен признаться, в определенной степени являюсь его частью, и на эту тему я тоже снял несколько фильмов, то в жизни всегда присутствует духовная составляющая – в твоем личном понимании. На дверном косяке своего дома в Швейцарии Карл Юнг повесил табличку с надписью на латыни: «VOCATUS ATQUE NON VOCATUS DEUS ADERIT», то есть «Зовешь ты Бога или нет, Он все равно придет». И этим все сказано.

– Ты страдал от астмы. У папы Франциска тоже проблема с легкими. Такое чувство, что люди с «коротким дыханием» более чувствительны. А твое короткое дыхание тебя чему-нибудь научило?

– Первым делом стоит сказать, что при сильном приступе астмы ощущение такое, будто вообще не можешь вдохнуть. Кажется, что ты прямо-таки на грани жизни и смерти. В некоторые моменты у меня просто не получалось сделать вдох, а одышка была такой сильной, и легкие – такими напряженными, что я задумался: если теперь так пойдет, как вообще жить дальше? Эта мысль без конца крутится в голове, а тебе при этом хочется только одного – хоть немного покоя.

Во времена моего детства, в пятидесятых, существовал особый способ общения с врачами, по крайней мере среди таких людей, как мои родители. Они внимательно выслушивали нашего доктора и даже не думали обратиться к кому-либо еще – а если бы и захотели узнать другое мнение, то, наверное, не смогли бы себе такое позволить. Да и врачи относились к астме тоже по-особому. Да, были разные лекарства и методы лечения, но в основном ставка делалась на изменение образа жизни. Заниматься спортом нельзя. Никаких физических нагрузок. Запрещалось даже слишком много смеяться. Вдобавок у меня была аллергия на все меня окружающее – на животных, деревья, траву, так что поездки в сельскую местность тоже оказались под запретом.

Короче, в итоге мне приходилось жить в изоляции, и я чувствовал себя оторванным от остальных. А еще в результате я проводил кучу времени со взрослыми и таким образом, наверное, стал лучше понимать их мир. Я узнал, в каком ритме они живут, где работают, кому чем обязаны и так далее. Я слушал их разговоры о том, что правильно, а что нет. И поэтому научился более осознанно воспринимать чувства других людей, язык их тела, в том числе разницу между словами и действиями, воспринимать их чувствительность и посредством этого развивать свою собственную.

Скажем так, я стал более проницательным.

И вот я смотрел на мир из окна моей комнаты… И воспоминание о том, как я выглядывал на улицу и видел много всего, и прекрасного, и ужасного, а еще видел то, что был не в силах описать, – оно и было самым важным.

Другая сторона этой медали – определенная степень концентрации во время работы, которая помогает сосредоточиться на главном. Пожалуй, именно благодаря отстраненности, именно благодаря моему одиночеству и развитию осознанности я научился избавляться от всего того, что может отвлечь… И этим умением я пользуюсь во время съемок. Такой вот парадокс, ведь речь идет о сосредоточенности на основе чувствительности, которая, в свою очередь, приводит к некоей бесчувственности.

– Ты как-то заявлял, что жил на грани разрушения и едва не достиг самого дна. А что, по-твоему, есть спасение?

– В саморазрушении скрыт обман: чтобы понять, что такое разрушение, нужно себя уничтожить. Так что в некотором роде это такая форма высокомерия, гордости… и в конце концов ты себя уничтожаешь. В моем случае мне удалось вырваться из круга саморазрушения – по-моему, выбрался я из него так же просто, как в него и попал.

Я был