То было давно… - Константин Алексеевич Коровин

я у тебя был, когда ты нашу охоту покупал. Помню, красненькую дал и нынче по красненькой мужикам посылаешь. Мужики говорят: «Чудак – барин, тут всё вольно в лесинах, а платит». Ну, пьют за твое здоровье вино.

– Постой, Семен, а что за дом, где ты сторожем был?

– Эва, брат, ты о чем… Дивий дом, и всё. Я там мертвечиху видал.

– Мертвечиху?

– А то нет? Страсть. И посейчас к дому нипочем не пойду. Днем, когда хожу к пруду за карасями, и то поглядываю. А ночью – ни-ни…

– А как же это тебе показалось, Семен?

– А так… Пробил я, помню, в пруду у дома ледок и поставил верши: карась в пруду хорош. Ну, пошел я ночью мои верши смотреть. Под праздник было. Месяц, ночь светлая. Смотрю, карася набило – не протолкнуть. Рад я, вытряхиваю их в корзину и чегой-то и обернись. А в ставнях-то, в щели, вижу огонь. Что, думаю, такое? Залез я на балкон, гляжу в окно. А в покое свеча горит. Сидит барыня. На пяльцах шьет – живо так, быстро. А головы у барыни нет!.. Я так и обмер. Бежать, а ноги не идут. Едва добрался до деревни, созвал народ. Народ глядеть пошел. Точно, в щели ставень огонь. Все забоялись, не идут ближе, к дому-то то есть. Вдруг огонь погас, и стало слышно, как по дому кто-то побёг. Да по лестнице, да наверх. Ну, все испужались и в деревню бегом… Все – домой. А нынче и днем дом обходят. Там в саду малины много. Но девки опасаются. Никто не пойдет.

– Ну а когда ты сторожем был, – говорю я, – разве никто не жил в доме?

– Верно, был сторожем. Еще молодой вовсе, только из солдат пришел. Верно, тогда из Питера наезжал барин – красивый. Панихиду служил в доме-то. Она-то, барыня, сзади пруда схоронена. Там и хрест ейный. Вот, помню, барин меня сторожем и нанял. Со мной в дом пришел. Долго стоял барин у пялец, поцеловал их! Ей-Богу! Тут-то, у пялец, гусар сабелью ей голову и отсек…

– Как голову отсек?! Какой гусар?..

– А такой. Давно было. Я еще махонький был. Сказывали, она, значит, барыня, была русская. А слюбилась с каким вельможей, сказывали, не русским. Муж-то про всё и прознал. Муж-то, который в гусарах служил. Он и послал ее жить сюды, в дом. И жила она здесь в доме одна, а за ней глядела старуха. Барыня, значит, жила, вышивала на пяльцах, а старуха за ней глядела. Барыня, сказывают, и пела хорошо, горестно, про неправду и про горе лютое… А он, муж-то ейный, самый тот гусар, однова и приехал сюда. Тихонько пришел и видит: она вышивает сердце на пяльцах. Он, знать, и подумал: «Она ему, полюбовнику, сердце на пяльцах шьет». Вынул он тут сабель, ан ей голову прочь и отсек. Его потом взяли, гусара. Начальства много наехало. Увезли, значит, гусара прямо в Сибирь.

– Послушай, Семен, да ведь верно… Верно, я сегодня смотрел в окно с террасы и видел, что на пяльцах сердце вышито. Это верно, я видел…

– Видел? То-то… Он ей голову сабелью прочь и отсек за эфто самое сердце…

Ночь

Поздно. Стоим в кустах ольшаника у большого озера Ватутина, на перелете уток. Серый осенний вечер, одна полоска вдали над озером вечереет. Чирки со свистом проносятся. Темно уже, плохо видно. Пронеслись кряквы, и стреляли наудачу: плохо видно.

Идем из болота. Вязнут ноги в трясине. Выходим к берегу озера. Песок. Старый разбитый челн лежит на берегу, и тихо большое озеро. Какая печаль и тоска в этом брошенном челне в сумраке осеннего вечера…

Павел Сучков и Герасим – мои приятели – закуривают папиросы. Герасим говорит:

– Если краем пойдем, потом на горки, дорога знамо, а то не дойти. Ночь будет воробьиная.

– Лучше на деревню Ватутино, там лошадь достанем доехать, – предлагаю я.

– Не найти подводы: Праздник, деревня озорная, все пьяные, поди. Кто поедет в ночь. Темно будет. Пойдемте лучше напрямик, на Шаху, вырубками. А там я знаю дорогу.

– Ну, ладно, идем, – согласился я.

Мы дружно и быстро пошли. Долго шли молча. Прошли краем мелкого кустарника, порубью, полем. Ночь наступила. Становилось темно. Герасим остановился и сказал:

– Вот что, нам не дойти.

– Это недурно, – заметил Павел Сучков.

– Вот что, – раздумывая, сказал Герасим. – Пойдемте направо, на горки, к лесу. Там дом лесничего. Я знаю, надо вправо брать. У него до утра заночуем, а то ночь воробьиная.

– То есть, позвольте, ночь воробьиная, в чем дело? – говорит Павел Сучков по-военному.

– Воробьиная ночь, Павел Лександрович, не знаешь? А это такая ночь, что себя не увидишь, не то что дорогу.

– Пойдем на лесников дом.

Мы долго идем молча. И нам уже трудно видеть что-либо, идем по звуку шагов, чувствуя друг друга. Стало казаться – то мы идем в гору, то круто спускаемся вниз, высокая трава, задеваем сучья… Вынимаем спички и близко смотрим на землю. Герасим ищет, наклоняясь, говорит:

– Сюда. Вот сбились…

– Действительно, ночь воробьиная, – сказал Павел Сучков. – Но почему воробьиная?..

– Да вот, не видим ни шиша, и воробьиная, – сказал Герасим.

– А у нас, помню, кавалерийский эскадрон, ночь, зги не видно, как сейчас, – сказал Сучков. – А лошади знают и идут, куда велят. Странно это, а?

– Я тоже помню такую ночь, – сказал и я. – Заблудился – так на дерево наткнулся, у него и ночевал. Спиною к дереву прислонясь. Жутко. Хорошо, что собака была со мной.

– Идите! – зовет Герасим.

Мы идем на голос.

– Стой! – сказал вдруг Герасим.

– Стой, – ответило впереди эхо.

– Круча, знать! – крикнул Герасим.

– Круча, знать, – ответило эхо.

– Ну-с, благодарим вас, – крикнул Сучков, – я не желаю свалиться к черту.

– К черту, – повторило эхо.

– Зашли куда не весть, знать, река внизу, – потише говорит Герасим.

Мы сели на землю.

– Тоже и место странное, – громко сказал Сучков. – Этот болван, что ни скажешь, – всё повторяет.

– Болван повторяет, – отозвалось эхо.

– Глупо, глупо! – крикнул Павел Александрович.

– Глупо, глупо, – разнесло эхо.

– Представь, вот жить тут, – продолжает Павел. – Дом построить. Невозможно жить, постоянно будет эта история. Вы разговариваете, а оно вмешивается. И для чего это эхо существует? Непонятно и глупо. Есть в природе эти дурацкие штуки, такая ерунда.

– Ерунда-да-да-да, – повторило эхо.

– Уйдем отсюда, – сказал с досадой Сучков. – Надоело это дурацкое эхо. Черт!

– Сам ты черт, дурак. Почто орешь, леший?..

– Леший, – сердито повторило эхо.

Мы опешили. Голос был откуда-то снизу.

– Это, знать, внизу на