Евграф Комаровский - Записки графа Е.Ф.Комаровского

При лондонской нашей миссии из всех чиновников один только замечательный человек находился — это священник нашей церкви Яков Иванович Смирнов, который употреблялся и по дипломатической части. Из наших русских я более всех виделся с графом Ростопчиным; мы с ним вместе ходили смотреть битву петухов, ученого гуся и ездили за несколько лишь от Лондона верст смотреть кулачных бойцов, знаменитых в тогдашнее время: Жаксона англичанина и Рейна ирландца.

Пари были ужасные; англичане парировали за Жаксона, а ирландцы за Рейна. Парламент, узнавши о приготовлении сего боя, запретил всякое сборище подобного рода в городах и селениях, а потому место выбрано было в поле, на открытом воздухе. В назначенный день тысячи карет из Лондона туда отправились, и мы наняли портшез. Сделан был большой помост для бойцов, а зрители взлезли на империалы карет, чтобы лучше можно было видеть сей спектакль. Бойцы были полунагие, и за каждым из них находились секундант и держатель бутылки с каким-то напитком. При начале боя они дали друг другу руку в знак того, что они между собою вражды не имеют, и если бы случилось одному быть убиту, то другого не преследовать, как смертоубийцу, по законам.

Бой начался, и несколько раз тот и другой были повержены на пол: тогда секундант подходит, протягивает шею, за которую боец должен ухватиться обеими руками, и секундант таким образом его поднимает; дабы в бойце сохранить силы, держащий бутылку дает ему из оной пить и считает протяжно, начиная с одного до того числа, как был уговор, и если боец, лежащий на полу, до сочтения положенного числа раз не встанет, то признает себя побежденным.

Зрелище зверское; удивительно, как просвещенные люди могут находить в оном удовольствие; между тем крик от держащих пари ужасный, и смотря по тому, как один из бойцов ослабевает, держащая за него сторона пари свои уменьшает, а другая прибавляет, так что против одного держит пять, десять, и так далее. Наконец Рейн, получив сильный удар от Жаксона, сказал: «довольно». Надобно было видеть тогда, с каким торжеством Жаксон поклонился тем, которые за него парировали, с каким восторгом выигравшие вскочили на помост, который покрыт кровью победителя и побежденного, подняли его на руки и носили в триумфе несколько времени.

Возвращаясь в Лондон, мы проезжали через одну деревню и заметили множество карет у трактира. Мы из любопытства остановились, вошли в комнату, которая была полна людьми; видим человека, лежащего на канапе, — у него все лицо обвязано чем-то белым, — а другого стоящего подле него и прикладывающего припарки. Мы узнали, что это был побежденный Рейн.

На другой день в газетах было подробное описание сего кулачного боя, и всякий день выходил бюллетень о состоянии здоровья, в котором находились бойцы, ибо и Жаксон недешево купил свою победу, была минута, что считали даже его побежденным.[9]

Когда из газет известно стало, что Рейн совершенно выздоровел, Ростопчину вздумалось брать у него уроки; он нашел, что битва на кулаках такая же наука, как и бой на рапирах.

Потом я ездил верхом с Ростопчиным в Гринвич, знаменитый инвалидный дом для моряков, где, как известно, находится и славная обсерватория; это было накануне нашего Рождества, и по дороге мы нашли луга, так зеленые, как у нас летом.

В Лондоне было тогда три главных театра: Итальянская опера, в которой должно было быть в башмаках, белых шелковых чулках и с треугольной шляпой; два английские: Дрюрилен и Ковент-Гарден. В первом славилась своим превосходным голосом и пением девица Белингтон, а во втором была знаменитая трагическая актриса, госпожа Сидонс. На сем последнем театре во время Святок представляемы были пантомимы, в которых арлекин играл первую роль, и механизм был доведен до такого совершенства, что всякий раз, как арлекин ударит по кулисам своею деревянною шпагою, декорации переменялись мгновенно, подобно какому-то волшебству.

На Святки распускаются студенты из всех университетов, и сии представления наполнены были этими молодыми людьми. Однажды я сидел в ложе с Ростопчиным, в которой находилось и несколько студентов; мы нарочно говорили между собой по-русски, чтобы возбудить их любопытство. Сначала они долго прислушивались, потом начался между ними спор: кто утверждал, что мы говорили по-польски, иные — по-венгерски; наконец мы слышим, что они начали друг другу предлагать пари, к чему англичане имеют врожденную склонность; мы будто ничего не понимаем, все продолжаем между собою разговаривать. Один из студентов решился у нас спросить, на каком мы языке говорим. Ростопчин ему отвечал:

— На таком, какой никому из вас в голову не пришел: мы говорим по-русски, стало быть, никто из вас пари не проиграл и не выиграл.

Синявин[10] служил тогда в английском флоте и только что возвратился из Индии; он пригласил меня однажды ехать с ним и с секретарем графа Воронцова Жоли отыскивать корабль, на котором он прежде находился. Мы взяли фиакр, чтобы доехать до Темзы. Тут сели на одну лодку и поплыли в прегустейший лес мачт. Я никогда не видывал такого множества кораблей вместе. Гребцы у нас были один старик, а другой мальчик; Синявин оттолкнул их обоих, снял с себя фрак и начал сам грести: между тем, пошел проливной дождь, корабля мы не нашли, а промокли, как говорится, до последней нитки, особливо Синявин, который был в одной рубашке. Он предложил нам заехать в «Орендч», кафе-гауз, где собираются, большею частью, морские офицеры, велел себе подать пуншу гаф-энд-гаф, то есть половина рому и половина французской водки, выпил оного пребольшую кружку и как ни в чем не бывало. Синявин во всех отношениях был отличный морской офицер и любим в английском флоте.

В один день рано поутру пришел ко мне граф Бобринский; я, видя его весьма встревоженное лицо, спросил его о причине такого раннего ко мне прихода. Он бросился мне на шею и почти со слезами стал убедительно меня просить ехать с ним в Париж на несколько дней, ибо знакомая ему одна особа уехала туда внезапно, и он без нее жить не может. Я ему сказал, что я охотно бы сие сделал, но он знает, что я не завишу от себя и без позволения министра никуда отлучиться не могу; он был в таком исступлении, что почти ничего не понимал, что я ему говорил, и твердил только одно, чтобы я с ним непременно ехал. К счастию моему, в сию минуту пришел ко мне Левашев, которого граф Бобринский несколько уважал, и насилу вразумил его, что он не вправе такой жертвы от меня требовать. Из Лондона выезжать можно когда угодно, только стоит послать за портшезом, что граф Бобринский и сделал; через час его уже в Лондоне не было. Он действительно возвратился в Лондон дней через десять.