Евграф Комаровский - Записки графа Е.Ф.Комаровского

Отъехавши несколько миль, кучер сказал нам, что он видит двух конных воров, едущих к нам навстречу.

Итальянец мне говорит:

— Держите в руке вашей гинеи.

Один из воров, подъезжая, закричал stop, и карета наша остановилась, а другой стоял поодаль; вор подъехал к той стороне, где сидел итальянец, и, в спущенное стекло протянув руку с пистолетом, требовал денег; товарищ мой сказал ему, что он слуга и ничего дать ему не может; впрочем, мы оба недостаточные люди и едва имеем, чем доехать до Лондона, но готовы, однако же, дать, что имеем. Тогда вор подъехал к моей стороне, и я дал ему четыре гинеи, после чего он приказал кучеру нашему ехать. Сим окончилось трагическое сие происшествие. Когда воры мимо нас проехали, итальянец мой посмотрел в окошко, и когда уже их не стало в виду, он выстрелил им вслед из моего пистолета, сказав мне:

— Это нужно, чтобы дать острастку другим ворам.

Мне сказывали потом в Лондоне, что сии воры имеют свое общество и клуб, в котором они собираются, что правительству известны даже всех их имена, и когда на которых из них есть явная улика в их грабежах, тогда полицейские чиновники приходят в их клуб и берут уличенных без сопротивления и предают в руки правительства.

Я приехал в Лондон прямо к нашему министру, графу С. Р. Воронцову; сверх депеш я привез к нему партикулярное письмо от графа Безбородки, в котором он просил посланника принять меня под свое покровительство. На другой день мне сказывали чиновники посольства, что когда граф Воронцов прочитал привезенные мною депеши, то сказал:

— Комаровский привез старые газеты, видно, графу Безбородке хотелось познакомить его с Лондоном.

Какую я нашел разницу между Парижем и Лондоном! Там, кажется, всякий день праздник, а здесь никогда; там, по улицам ходя, поют и веселятся, а здесь ходят в глубоком молчании; это правда, что я в Париже был летом, а в Лондон приехал в глубокую осень; там я видел зато всякий день солнце, а здесь от каминов, в которых горит каменный уголь, образуется премрачный туман, так что иногда в полдень должно зажигать свечи, и белье делается черным. Вероятно, сей мрак производит в Англии сплин — болезнь, в других землях, кажется, неизвестную, — и очень часто в газетах читаешь о самоубийствах. Молодому человеку особливо должно, по мнению моему, побывать прежде в Лондоне и потом уже ехать в Париж, ибо сравнение всегда будет в пользу последнего.

Лондон имеет большое преимущество против Парижа в рассуждении чистоты улиц; там прекрасные тротуары перед каждым домом, кои обливают водою ежедневно, и потому грязи на них никогда не бывает; для пешеходов это великое удобство. В Париже напротив, как известно, улицы узкие и прегрязные, а высота домов делает, что в некоторые солнце вовсе не проникает.

В Лондоне есть обыкновение очень покойное: через объявление в газетах можно все получить, что ни пожелаешь, даже некоторые находили себе невест и женихов. Мне хотелось употребить время пребывания моего в Лондоне, чтобы выучиться по-английски. Я воспользовался сим посредством газет, вызывая желающих принять меня к себе в пансион. Через несколько дней я получил множество записок. Я решил войти в дом к одному лингвисту, жившему в Нюман-стрит, Оксфортроуд, под № 38. Он был родом француз, фамилия его Тогажо, но с малолетства жил в Лондоне. Я предпочел его потому, что он удобнее мог мне объяснить правила языка, но я ошибся: в английской семье я бы гораздо более успел. Я платил две гинеи в неделю и две гинеи заплатил единовременно как вступительную плату; я имел особливую комнату, общий завтрак и обед.

Скоро после моего приезда в Лондон было открытие парламента. Я видел короля Георга III, едущего в восьмистекольной раззолоченной карете, заложенной в восемь изабеловых лошадей. Напротив его сидел первый министр Питт. Впереди и сзади кареты ехал конвой конной гвардии, но сие не мешало, однако же, нескольким мальчишкам из многочисленной толпы людей, бегущей за каретою, бросать иногда грязью в оную. Заседания парламента были тогда весьма интересны, и стечение зрителей всегда чрезвычайное. Они открылись процессом, делаемым Гастингсу, бывшему вице-королем в Индии, за жестокости и употребление во зло его там власти. Знаменитые ораторы оппозиции, Фокс, Борг и Шеридан, истощали все свое красноречие на обвинение Гастингса, но он был оправдан.

Я ходил смотреть в Вестминстерском аббатстве монумент лорда Чатама, отца Питта, который представлен говорящим речь в парламенте против войны с Соединенными Штатами.

Мне случалось быть несколько раз в Ольдбели, так называется уголовный суд, где судятся все преступники; сей суд открывается три раза в год и продолжается до тех пор, пока есть подсудимые. Посреди присутственной комнаты находится род амвона, на котором становятся подсудимые; на столбиках, прикрепленных к амвону, утверждено зеркало, обращенное к свету окошек таким образом, что лучи света, падающие на зеркало, отражаются на лице подсудимых, стоящих лицом к судьям; сим способом они видят все изменения, в чертах подсудимых происходящие. Чтобы обвинить, необходимо нужно показание трех свидетелей; судья делается тогда, так сказать, адвокатом подсудимых, ибо он старается разбить в словах свидетелей. Когда же доказательства так ясны, что сделанные преступления не подлежат никакому сомнению, тогда отдается дело на заключение присяжных. Они уходят в другую комнату. Эта минута самая интересная: когда отворяются двери, присяжные входят в присутствие, и приговор состоит в одном слове: «виноват» или «не виноват».

Я нашел в Лондоне из русских графа Ф. В. Ростопчина, имевшего тогда чин поручика Преображенского полка, П. А. Левашева, бывшего кавалером при великих князьях Александре и Константине Павловичах, Г. А. Синявина и графа Бобринского, приехавшего незадолго передо мною из Парижа; в его обществе находился маркиз Вертильяк, подобный ему игрок, уехавший тайным образом из Парижа, дабы избегнуть заключения в Бастилии.

Вот доказательство той народной ненависти, которая существовала тогда у англичан против французов. Мы трое шли вместе по улице — граф Бобринский, Вертильяк и я. На мне с графом Бобринским был фрак английского покроя и круглые шляпы, а на французе парижский полосатый фрак и треугольная шляпа; мы примечаем, что за нами множество бежит мальчишек и поднимают грязь с улицы; один из них закричал: French dog, и вдруг посылался град комьев грязи на бедного Вертильяка, и он насилу скрылся в одну кондитерскую лавку, случившуюся на дороге; мы же двое шли тихим шагом, и ни одного кусочка грязи на нас не попало.

При лондонской нашей миссии из всех чиновников один только замечательный человек находился — это священник нашей церкви Яков Иванович Смирнов, который употреблялся и по дипломатической части. Из наших русских я более всех виделся с графом Ростопчиным; мы с ним вместе ходили смотреть битву петухов, ученого гуся и ездили за несколько лишь от Лондона верст смотреть кулачных бойцов, знаменитых в тогдашнее время: Жаксона англичанина и Рейна ирландца.