Дети русской эмиграции - Л. И. Петрушева

Так летело время до Октябрьской революции, вскоре пришли с фронта казаки. Начались грабежи «буржуев», как они называли местных торговцев. Нас из дому никого не выпускали на улицу. К Рождеству приехал с фронта брат, много он рассказывал об ужасах, творимых большевиками в России. Среди своих рассказов он немного упомянул о Лавре Георгиевиче Корнилове, который, по его словам, бежал с Быховской тюрьмы и сейчас пробирается на юг с целью поднять восстание против большевиков. Это известие немного обрадовало наше семейство, в особенности маму, папа же и в это общее ликование был угрюм.

С Нового года у нас в доме по вечерам начались тайные сходки, больше всего было офицеров. Мне разрешалось присутствовать на них. Помню, в голубоватом воздухе от накуренного табака слышались споры, больше всего говорил брат: о Корнилове, о каких-то лошадях, об оружии и т. д. В одну морозную тихую светлую ночь, это было в конце января, я услышал в доме топот многих ног, я потихоньку встал, оделся. В это время я услышал частые выстрелы, выбежав на двор, я увидел стоявшие у ворот сани и подскакавшего верхом на лошади брата с винтовкой в руках. Он сказал маме, что все вышло хорошо, в это время подскакало человек 30 офицеров, брат поднял меня, поцеловал, попрощался с мамой, сел на коня и на рысях выехал из станицы. Долго я и мама смотрели на уезжающих в безызвестность этих людей, горячо любящих свою Родину. Грустно стало на душе, и я заплакал, мама взяла за руку и отвела меня в комнату. Я заметил, что и мама тоже плачет. Я не заснул до утра. На другой день пришли местные большевики, арестовали папу, грозили что-то, и так продолжалось недели две. Нам никому нельзя было показаться из дому, во избежание неприятностей. За это время я из мальчика превратился во взрослого юношу, готового идти и сражаться вместе с братом за все обиды и оскорбления, полученные нами от большевиков, хотя мне было только 14 лет.

Все больше и больше стали ходить слухи, что приближается генерал Корнилов с 60-тысячной армией, «с кадетами», как говорили большевики. Началась суматоха. «Ярые», как они говорили, большевики бросали все и убегали в Ставропольскую губернию. Через неделю пришли «кадеты», в этот же день приехал и брат с громадным табуном лошадей, который он преподнес Корнилову от имени офицеров станицы.

Постояв два дня, «кадеты» ушли на Кубань, ушел с ними и брат, «удрал» с ними и я, и через 3 часа был уже в бою под соседним селом и дрался, по словам нашего командира, есаула Лазарева, отлично. Я несколько раз видел брата, но сам всегда прятался от него. Так, с большими трудностями эта горсточка храбрецов, во главе с почившим Лавром Георгиевичем Корниловым, дошла до Екатеринодара и дралась почти со стотысячной Красной армией. В одном из боев я был контужен и попал в армейский лазарет. Я хотел позвать брата, но не мог, так как все части были в бою. Вдруг по лазарету пробежала с плачем сестра милосердия, все больные повскакивали с постелей, желая узнать, в чем дело. И мы узнали – Корнилов Лавр Георгиевич, отец наш, убит. Как по мановению волшебного жезла, все начали плакать, некоторые с недоверием смотрели на сестру. Прибежала другая сестра и объявила, что все сейчас уезжают и что тяжелобольных оставляют на произвол судьбы. Скоро все было собрано, и мы выехали по направлению к Дону. Здесь только мы увидели повозку с гробом Корнилова и его верных текинцев в мохнатых шапках. Я был погружен в думы, что теперь будет с армией, с нашей бедной Россией. Вдруг оклик по имени, я поглядел назад и увидел брата. На маленькой плохой лошаденке, с перевязанной рукой и шеей. Он первый раз увидел меня здесь.

Крейцберг Б.

Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию

«Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног»,

– неслось громко по улицам г. Харькова. Все были в каком-то нелепом угаре. Никто не предвидел грядущего, каждый находился в состоянии опьянения. Мы с братом смотрели на волны людей, на красные тряпки, все казалось безоблачным, отрадным. Но что-то неосязательное, гадливое подымалось и нарастало в душе, когда мы пристально всматривались в толпу.

Так проходили первые дни русской «бескровной» революции. Но время шло, толпа зверела. Гуляя за городом, я часто видел груды расстрелянных трупов и злорадные лица подонков. Однажды ночью я услышал стук в окно. Пошли открывать. Оказывается, приехал папа. Но что с ним, как он похудел, что за отрепья он надел? «Здравствуй, Боря, – сказал он, – не беспокойся обо мне, теперь не время, Россия погибает, на фронте полнейший развал, я ушел оттуда, я не мог видеть братаний с немцами. Пропало все. Впереди позор».

Тяжело было слушать эти слова, но еще тяжелей было, когда папу начали гонять на черные работы. Помню, как он приходил после этих работ, в квартире было холодно, другой раз дома, кроме хлеба, не было ничего. Пришлось отдавать все, что было дорогого и ценного, на базар. Тогда еще училища не закрыли, но правительственный произвол отразился и здесь. Назначили новых учителей, а старый заслуженный директор подметал полы.

Однажды, возвращаясь из училища, я застал маму в слезах, оказалось, что сегодня у нас нет ни копейки денег. Я стал ее утешать, но в результате расплакался сам. Ночи тоже проходили беспокойно. Мы жили недалеко от кладбища, там же производились расстрелы. Каждую полночь там раздавались душераздирающие крики и затем залпы ружей. К нам однажды явились с обыском, нашли у папы ордена, парадную форму и т. п. офицерские принадлежности. Папа был забран в чрезвычайку. Не было никакой надежды на то, что его выпустят. Одному Богу известно, что было пережито за эти двое суток. Я находился в каком-то отупении, все было безразлично. Папу выпустили. В чрезвычайке был комиссаром бывший офицер. Прошло еще несколько кошмарных дней этой дикой вакханалии. На Юге России росла антибольшевистская сила. Ими был захвачен Харьков. Папа ушел с ними на север, туда, к Святой Москве. Грезилось, что все уже кончено. Газеты гласили с каждым днем о новых победах. Папа писал: «Уже недалеко Москва, Петроград в руках Юденича, на севере Колчак, Россия наша».

Подошла